* * *

К трем часам у меня уже не только во рту, а и в голове все пересохло. По-моему, мне еще никогда в жизни не приходилось столько идти пешком. Как назло, не было ни магазина, ни просто какого-нибудь дома, где можно было бы попросить стакан воды. И тут я заметила на краю пристани или дамбы маленькую женскую фигурку; женщина удила рыбу, так вписавшись в угол этой то ли дамбы, то ли причала, что стала почти незаметной. До нее было еще довольно далеко, пожалуй, и камнем не докинешь, но я все же ухитрилась разглядеть, как она берет фляжку, что-то наливает оттуда в чашку и пьет. Обычно я никогда так не поступаю, но жажда меня прямо-таки измучила, и я двинулась по деревянному причалу прямо к ней, нарочно топая ногами, чтобы она заранее меня услышала и не испугалась.

– Простите, пожалуйста, но не могли бы вы дать и мне хоть капельку воды? Очень вас прошу!

Она даже не обернулась.

– Холодный чай будешь? – Ее хриплый голос как-то странно потрескивал, точно раскаленная плита.

– Еще бы! Это просто замечательно! Спасибо. Мне спешить некуда.

– Ну, раз тебе некуда спешить, то пей на здоровье.

И я налила себе полную чашку, не думая ни о глистах и ни о чем таком. Это был не обычный чай, но ничего столь же освежающего я в жизни не пила; я с наслаждением тянула прохладную терпкую жидкость, позволяя ей медленно омывать мой пересохший рот. Лишь после нескольких глотков я смогла наконец внимательно рассмотреть мою спасительницу. Она была очень старая; лицо все в морщинах, и в них прятались маленькие, как у слона, глазки; седые волосы были коротко подстрижены, а грязноватая рубашка-сафари и кожаная шляпа с широкими полями выглядели так, словно им лет сто.

– Хорошо? – спросила она.

– Да, – сказала я, – просто отлично! Вот только вкус у вашего чая какой-то странный, травянистый.

– Это зеленый чай. Кстати, хорошо, что ты не спешишь.

Я удивилась:

– С каких это пор чай стал зеленым?

– С тех пор, как стали зелеными листья на чайных кустах.

Плеснула рыба. Я видела, где она выскочила из воды, но тут же исчезла.

– Много сегодня наловили?

Она помолчала.

– Пять окуней. Одна форель. В полдень плохо ловится.

Я не заметила ни ведерка, ни другой посудины.

– И где же рыба?

На поля ее старой кожаной шляпы села пчела.

– Я всех отпустила.

– Зачем же вы ловите рыбу, если она вам не нужна?

Она снова несколько секунд помолчала.

– А чтобы разговор поддержать.

Я огляделась: узенькая протоптанная тропинка, заросшее сорняками поле, корявый лесок и старая, еле заметная дорога. Да старуха наверняка просто придуривается!

– Здесь же никого нет.

Пчела явно чувствовала себя прекрасно: она так и осталась сидеть на полях, даже когда старуха стала тянуть леску. Я на всякий случай отошла в сторонку. Старуха проверила наживку на крючке – наживка осталась нетронутой. Капли воды падали на истомившиеся от жажды доски пристани. Река лизала берег и плескалась у деревянных столбиков причала. Старуха, по-прежнему не вставая, умелым движением кисти забросила леску с наживкой и грузилом подальше, катушка негромко зажужжала, и поплавок опустился на воду точно там же, где был до этого. По воде во все стороны пошли легкие круги. Вокруг стояла абсолютная тишь…

А затем старуха сделала нечто совсем уж странное: вытащила из кармана кусок мела и написала на доске у своих ног первое слово: МОЕ. Чуть повернувшись, на следующей доске она написала второе слово: ДЛИННОЕ. И на третьей доске – слово ИМЯ. Затем спрятала мел и как ни в чем не бывало вновь занялась рыбной ловлей.

Я ждала: может, она как-нибудь объяснит, зачем это писала, но она молчала, и я не выдержала:

– Это вы о чем?

– Что значит «о чем»?

– Ну вот, вы только что написали…

– Это инструкция.

– Для кого?

– Для кого-нибудь из тех, кто появится здесь через много лет.

– Но ведь это же мел! Его дождем тут же смоет!

– С пристани смоет, да. Но не из твоей памяти.

Ну, значит, у старушки совсем крыша поехала! Ничего, придется сделать вид, что все в порядке, – уж больно мне хочется еще этого ее зеленого чая.

– Можешь весь допить, если хочешь, – сказала она, словно прочитав мои мысли. – Магазина тебе по дороге ни одного не попадется, пока вы с мальчиком не доберетесь до Олхаллоус-он-Си…

– Большое вам спасибо. – Я налила себе полную чашку и спросила: – А вы точно больше не хотите? Там ведь совсем ничего не осталось.

– Один удачный поворот заслуживает того, чтобы и следующий оказался удачным, – как-то непонятно ответила она. Потом повернулась ко мне и посмотрела на меня зорким глазом профессионального снайпера. – Видишь ли, мне, возможно, понадобится приют.

Приют? Какой еще приют? Приют для душевнобольных?

– Я что-то не понимаю… Какой приют вы имеете в виду?

– Мне нужно убежище. Нора – и желательно с крепкими дверями и запорами. Особенно если Первая Миссия потерпит неудачу. Что, боюсь, так и будет.

Да, нелегко с психами!

– Но мне всего пятнадцать лет, – сказала я. – И у меня нет ни приюта для душевнобольных, ни… э-э-э… норы, запирающейся на замок. Мне, право, очень жаль, но…

– Ты безупречна. И появилась совершенно неожиданно. Ну что, договорились? Я тебе чай, а ты мне убежище?

Папа всегда говорит: с пьяными лучше не связываться; надо просто с шутками-прибаутками свалить пьянчугу куда-нибудь, и пусть проспится. Так, может, и психи тоже вроде пьяниц, которые никогда не трезвеют?

– Ладно, договорились.

Она молча кивнула, а я продолжала пить чай, пока солнечный свет не начал просвечивать сквозь тонкое дно опустевшей пластмассовой чашки.

А эта старая летучая мышь, глядя не на меня, а куда-то вдаль, сказала:

– Спасибо тебе, Холли.

Ну, я тоже ее поблагодарила и уже сделала пару шагов, собираясь уходить, но вдруг остановилась и снова подошла к ней.

– Откуда вы знаете мое имя? – спросила я.

Она не обернулась, но сказала:

– А каким именем я была крещена?

Что за дурацкая игра!

– Эстер Литтл! – выпалила я.

– Ну, а ты откуда знаешь мое имя?

– Но вы же… только что мне его сказали! – А она действительно сказала? Должно быть, да.

– Ну, с этим все ясно. – И больше Эстер Литтл не прибавила ни слова.

* * *

К четырем часам дня я вышла на усыпанный галькой пляж, от которого в речную даль уходило нечто вроде деревянного волнореза. Я села и сняла кроссовки. На большом пальце надулась здоровенная водяная мозоль, похожая на раздавленную черничину. Вот черт! Я вытащила из сумки конверт с пластинкой «Fear of Music», закатала джинсы повыше и зашла по колено в воду. Передо мной широченной извилистой лентой расстилалась река. Вода оказалась холодной, как из-под крана, хотя солнце жарило вовсю и вроде бы должно было ее нагреть; впрочем, теперь оно пекло уже и не так сильно, как на пирсе, где та сумасшедшая старуха удила рыбу. Я изо всех сил размахнулась и постаралась зашвырнуть пластинку как можно дальше, но особого аэродинамического эффекта не возникло: пластинка летела, пока не раскрылся конверт, а потом диск шлепнулся в воду, а черный конверт медленно, точно раненая птица, спланировал следом и потом еще некоторое время плавал на поверхности воды. Слезы снова ручьем полились из моих глаз, и без того воспаленных и покрасневших. Я представила себе, как бреду по воде все дальше и дальше к тому месту, где речное дно резко уходит вниз и где моя пластинка медленно, по спирали, опускается на глубину среди форелей и окуней, и течение тащит ее все дальше на дно, где лежат брошенные в реку ржавые велосипеды, кости утонувших пиратов, обломки сбитых немецких самолетов, обручальные кольца, выброшенные поссорившимися супругами, и еще черт знает что…