— В милицию заявлять надо. Иначе эти чеченцы натворят в Москве жутких дел.

Гена усмехнулся и заметил:

— Ты слышал, чтобы милиция поймала хотя бы одного чеченца? То-то. В Москве все куплено и перекуплено. А вот главврачу больницы попадет за то, что чеченцы оказались в его общежитии. И тебя на допросы затаскают.

— Мы сами с чеченцами разберемся, — сказал Виктор. — Никуда они не уйдут. — Кивнул на бутылки с водкой и добавил: — Садитесь за стол. Не будем же мы пить вдвоем.

Маша спустила ноги с кровати, сунула их в туфли. Встала, кончиками пальцев одернула подол юбки и, стуча каблучками, направилась к столу. Ее ноги в колготках цвета южного загара, были длинными и красивыми. Отбросив левой рукой спадавшие на лицо темно-каштановые волосы, она села рядом со мной.

Я смотрел на нее и чувствовал, что у меня замирает сердце. Мне казалось, что таких красивых девушек я еще не видел.

Гена, взявший на себя роль тамады, наполнил рюмки. Все выпили, только Маша, поднеся свою рюмку к губам, поставила ее обратно. Но продолжить застолье не удалось. Все молчали, не находя темы для общего разговора. Молчание прервал Виктор, попросивший у Ольги чистую мужскую рубашку.

— Откуда она у меня? — сказала Ольга. — Чтобы иметь рубашку, надо завести сначала мужика.

— Моя вся в крови, — пояснил Виктор. — В ней на улице не покажешься.

— Ночуйте с Костей у нас, — сказала Татьяна. — Я постираю тебе рубашку. К утру высохнет.

Мы с Геной переглянулись, поняв, что оказались в этой компании лишними. Может быть виной всему была драка. Она сломала застолье и сделала людей другими. Я попытался бросить сам себе спасательный круг, переключив внимание на Машу. Наклонившись так, что мое лицо коснулось ее волос, я тихо произнес:

— Может прогуляемся по свежему воздуху? Зайдем в какое-нибудь кафе, выпьем по чашечке кофе?

Она втянула голову в плечи, словно защищаясь от самого звука моего голоса, и сказала:

— Приходите на следующий день рождения. Я вам приготовлю самый замечательный кофе.

— С удовольствием, — тут же согласился я. — Когда?

— Через год.

— Вы не слишком любезны, — заметил я, не скрывая откровенного разочарования.

— Простите, я сегодня какая-то злая. — Она положила ладонь на мою руку и тут же убрала ее. Наши взгляды встретились и мне показалось, что впервые за весь вечер она по-настоящему обратила на меня внимание. Мне снова захотелось утонуть в ее глазах.

Неожиданно засуетился Гена, бывший до того самым спокойным во всей компании. Отодвинув рюмку, он встал и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Нам, наверное, пора.

— Я вас довезу, — тут же откликнулся Валера заплетающимся языком и попытался подняться со стула.

— Да ты что? — возмутился я. — Нас заметет первый же гаишник. Оставь машину у общежития, завтра утром заберешь. Никому она тут не нужна.

— Вот таких, как мы, милиция и заметает, — сказал Валера. — А чеченцы с оружием ездят свободно.

— Доедем на такси, — категорично заявил Гена. — Ничего с нами не случится.

Мы встали. Девчонки поднялись тоже, чтобы проводить нас до порога. Я попрощался со всеми за руку. Задержав Машину ладонь в руке, я поднес ее к губам и поцеловал. Она посмотрела на меня задумчивыми глазами и тихо сказала:

— Мне давно никто не целовал руки.

Ее голос звучал так искренне и нежно, что у меня дрогнуло сердце. Я пожалел, что она отказалась пойти в кафе и выпить по чашке кофе. Я был уверен, что мы бы нашли общую тему для разговора.

Мы вышли на улицу. Над Москвой стояла теплая летняя ночь. На небе, почти целиком закрытом громадами домов, лишь кое-где виднелись крошечные бледные звездочки. По Шоссе Энтузиастов неслись машины с включенными фарами. Их поток походил на бесконечную светящуюся пунктирную линию.

Валера постоял у подъезда, потом пошел к своему «Запорожцу» проверить, заперт ли он. Когда мы прощались, он пьяно засмеялся и сказал:

— Мне давно никто не целовал руки.

— О чем это ты? — не понял Гена.

— Иван знает, — Валера кивнул в мою сторону.

Я понял, что он имеет в виду последнюю фразу Маши.

— Я бы тоже поцеловал ей руку, — сказал Валера, — но у тебя это получилось естественнее.

Он обнял меня на прощанье за плечо и мы расстались. Ночью мне приснилась Маша. Я видел ее бледное красивое лицо и печальный взгляд. Утром я вспомнил этот сон и мне стало грустно.

3

Я любил общаться с редактором, пожилым сухощавым человеком с редкой, седой, никогда не причесанной шевелюрой.

И хотя в последнее время мы виделись изо дня в день, при каждой встрече он выражал такую радость, словно я живой и невредимый вернулся с войны, на которой не уходил с передовой минимум лет десять. Едва я появлялся на пороге, он кидался ко мне, усаживал в кресло и, немного суетясь, говорил:

— Вы тут располагайтесь, а я сейчас приготовлю кофе.

Он ставил на крошечную плитку с закрытой спиралью турку с водой, садился за стол и, подперев подбородок ладонью, смотрел на меня то ли изучая мое лицо, то ли думая о чем-то. Вода закипала. Редактор доставал из книжного шкафа пакетик тонко размолотого колумбийского кофе, сыпал несколько чайных ложек в турку и следил за тем, чтобы кофе не закипел и пена не убежала через край. Кофе получался крепчайшим, его благоухающий аромат распространялся по всему кабинету. Редактор разливал его по чашкам и мы неторопливо, маленькими глотками попивали волшебный напиток. Это походило на ритуал. Василий Федорович сидел за своим огромным, заваленным папками столом, я напротив него в кресле.

— Ну и как вам сегодня кофеек? — произносил традиционную фразу Василий Федорович, заранее зная мой ответ. — Вы, голубчик, не стесняйтесь. Если захотите еще чашечку, я сделаю мигом.

Я знал немало редакторов, в том числе таких, которые испытывали садистскую радость, отыскав в тексте неудачное сравнение или корявую фразу. Играя иезуитской ухмылкой, редактор начинал зло и беспощадно высмеивать тебя, а потом часами учить «русскому литературному языку», обводя жирным карандашом непонравившуюся ему фразу. Собственные литературные опыты таких людей редко появляются на страницах книг или журналов, главная их цель не научить чему-нибудь, а показать твое невежество и свою образованность.

Василий Федорович ничему не учил и образованность не показывал. Она была в его манерах, способе общения, речи.

— А не кажется ли вам, что здесь следовало бы найти другое сравнение, более тонкое и изящное? — спрашивал он, разбирая текст рукописи. — Это немного грубоватое, оно упрощает образ. А тут нужна психологическая