Самое сложное порою оказывается таким простым, что основное усилие нужно направлять не на поиск доказательств, а на банальный обман. Не вопрос, что завтра это уже не получится, но и не факт, что до этого додумался бы кто-то еще.

«Покушенца» в стиле «эсерского» выпада начала прошлого века увели через час. Отобрав письменно все самое необходимое и закрепив тем факты, Кряжин, чтобы тот не напорол в горячке лишнего, дал ему время подумать и разложить по полочкам все, на чем Сажин теперь, при помощи адвоката, будет строить свою защиту. Пусть строят. Теперь это уже не главное.

Теперь главное. На что он, собственно, потратил минут тридцать сегодняшнего утра.

Проклятый сейф снова стал дурковать, только в отличие от дней предыдущих нынче вовсе отказался открывать дверцу. А без сейфа следователю никак нельзя. В сейфе дела, а без дел следователю в прокуратуре делать нечего. Вчера металлический шкаф – как его мудрено называют инвентаризаторы – замкнулся, как пойманный с поличным вор-рецидивист, и наотрез отказался выдавать тома уголовных дел. А в томах: справки, экспертизы, допросы, осмотры... А следователю, как и участковому без свистка, без бумаг нельзя.

Нет, день наступивший преподносит сюрприз за сюрпризом. Один с утра пораньше расклад полный дает ни с того, ни с сего, второй по той же причине запирается наглухо...

Бог здоровьем не обидел, Кряжин приналег, и дверца, с возмущенным грохотом отскочив от железного уголка, ударилась о стену и стала вибрировать, как камертон.

Теперь новая напасть. Того же завхоза, возвращая топор, придется уговаривать на установку нового замка.

А вы что думали? – следователи Генеральной прокуратуры другой жизнью живут? Если бы...

А, все равно, день начался хорошо. Сажин не сдюжил, сломался, а это – главное. Да и сейф тоже не сдержался. А, говорят, Кряжину просто везет. Работает, потому и везет.

Топор же нужно было возвращать, что, собственно, Кряжин и собрался делать, однако его движение к двери остановил телефонный звонок.

Иван Дмитриевич кинул взгляд на наручные «Сейко». Для обеда с Волощуком еще рано, для совещания у Смагина поздно. Тем не менее, это был начальник следственного управления.

– Иван Дмитриевич, срочно зайди ко мне.

Было с чем идти, и Кряжин, секунду подумав, вовремя спохватился и с улыбкой положил топор на стол. Нет, не это он имел в виду, размышляя о багаже, который следует прихватить с собой на вызов...

Вот теперь можно и к начальнику следственного управления Генеральной прокуратуры следовать. На то он и следователь.

– Это хорошо, что Сажин продавился, – несмотря на откровенно приятную новость, Смагин казался не очень обрадованным.

В кабинете Егора Викторовича всегда пахло полиролью и чистотой. Есть такой запах, напоминающий букет дуновения свежего ветерка, хорошего настроения и тонкого, едва уловимого привкуса терпкого аромата одеколона Смагина. Почему некоторые считают, что пахнут только дурные дела? Чистота тоже имеет запах. У Кряжина такой атмосферы в кабинете не встретишь. У него основную палитру запахов составляют бумажные оттенки: бумага чистая, бумага, покрытая буквами компьютерной верстки, бумага, заполненная чернильными рукописями. Еще пахнет выхлопными газами, но вины Кряжина в этом нет. Кабинет его на третьем этаже, форточки в любое время года распахнуты, и в помещение каждый день врываются невидимые клубы бензинового перегара. Невидимые они лишь поначалу, если же эту копоть не удалять в течение недели, то портрет Президента и портрет Ломброзо, глядящие со стен друг на друга, покрываются тонким слоем копоти. Копоть, как и любую грязь, Иван Дмитриевич не любит, не приемлет, а потому есть у него и тряпка специальная, и стеклоочиститель для портретных рамок.

В прошлом году, когда горел торф, дело обстояло еще хуже: закроешь окна – задыхаешься, откроешь – задыхаешься еще быстрее. «Важняка» Ваина в те дни увезли на «скорой» прямо в больницу. Следователи – они только на вид сильные и важные. На самом деле – это люди, имеющие сердце, которое часто дает сбои.

Смагину проще: его кабинет на четвертом этаже, а потому газов все меньше. В период борьбы с торфяниками Егор Викторович раздобыл где-то фильтрационную вставку в форточку да так напасть и переждал.

Кабинет у Смагина больше, и это понятно. Говорят, одно время в нем сидел сам Гдлян, фамилию которого весь Советский Союз привык произносить лишь вкупе с Ивановым, как в свое время Ильфа не разлучали с Петровым. Одно время некоторые думали, что Ильф-Петров и Гдлян-Иванов – это два человека, один из которых писал о Бендере, а второй об узбекской мафии. Интересное дело, если вдуматься: Ильф, Петров... Иванов, Гдлян... Такое впечатление, что пары начинают казаться гениальными лишь тогда, когда что-то недостающее у одной национальности компенсируется избытком у второй. И, соответственно, наоборот. Кряжин часто думал об этом и готов был голову заложить на спор о том, что у Иванова с Петровым ничего бы не получилось, как не получилось бы у Ильфа с Гдляном. Когда русского слишком много, нужно тотчас искать катализатор, который направит нескончаемый поток энергии первого на разумные дела.

– В невероятное время живем, Иван Дмитриевич, – вздохнул старший помощник Генерального прокурора и стал расстегивать на рубашке пуговицу. Он пришивал ее утром самолично, но чуть перетянул нить. Раньше бывало: раз! – пальцами, и воротник отскакивает в стороны, как запружиненная кобура. Сейчас не получается. Пуговица после пришивания мужской рукой так врезалась в материал, что без второй руки никак не обойтись. – В страшное время. События разворачиваются стихийно, и окажись в любую минуту неготовым к встрече с неприятностью, окажешься за бортом этих событий.

По тому, сколько тянулась пауза, и некоторой отвлеченной лексике начальника следственного управления, которого Кряжин всегда понимал и без одухотворенных аллегорий, он догадался, что наступившее утро не столь уж безоблачно, каким казалось в первые свои часы.

– Простите за эпатаж, Иван Дмитриевич, времени для объяснений – почему вы, а не кто-то – нет, а состояние мое близко к растерянности. Я только что от Генерального, он также не в лучшем расположении. Чтобы вам было понятно: в таком состоянии духа находится присевший лев.

– Присевший для чего? – спросил Кряжин, решив оборвать затянувшуюся прелюдию сразу и навсегда.

– Для прыжка, Иван Дмитриевич, для решительного прыжка. Мы все сидим, дергая от нетерпения хвостами, а команды для решительного рывка нет.

Похоже, Смагин на самом деле был взволнован. Он опять тянет с главным, размышляя о вечном. Все от прокуратуры требуют, но вместо того, чтобы сдернуть намордник, тихо командуют: «к ноге»...

– Ладно, Егор Викторович, я понял, – следователь сделал последнюю попытку вернуть начальника на землю. – Где меня ждут?

– Ты пойми, Иван, дело на контроле у Генерального. И, похоже, не только у одного его. Резниковскую знаешь?

– Речь об улице или о сумасшедшей, которая три года назад зарезала жениха своей дочери? Если об улице, то она в Западном административном округе, если не ошибаюсь, – не дожидаясь разрешения, Кряжин присел уже давно, но сигареты из кармана потянул только сейчас. Вспомнил, что Смагин не курит, убрал.