По мишеням вели стрельбу.

Тишь, благодать кругом. Сосны стоят и ели.

Бросился Жулин генералу навстречу, руку поднес к пилотке.

– Товарищ генерал, рота лейтенанта Жулина, – стал докладывать Жулин. Вдруг слышит самолетный гул прямо над головой. Поднял Жулин глаза – самолет. Видит: не наш – фашистский.

Прекратил лейтенант доклад, повернулся к бойцам.

– К бою! – подал команду.

Между тем фашистский самолет развернулся и открыл огонь по поляне.

Хорошо, что бойцы отрыли окопы, укрылись они от пуль.

– Огонь по фашисту! – командует Жулин.

Открыли огонь ополченцы.

Секунда, вторая – и вдруг вспыхнул вражеский самолет.

Еще секунда – выпрыгнул летчик. Раскрыл парашют, приземлился у самого края поляны. Подбежали солдаты, взяли фашиста в плен.

Доволен Жулин. Поправил пилотку, гимнастерку одернул. К генералу опять шагнул. Козырнул. Замер по стойке «смирно».

– Товарищ генерал, рота лейтенанта Жулина проводит учебные занятия.

Улыбнулся генерал, повернулся к ополченцам:

– Благодарю за службу, товарищи!

– Служим Советскому Союзу! – точно по уставу, дружно ответили ополченцы.

– Вольно, – сказал генерал. На Жулина одобряюще глянул.

Вместе с генералом приехали и два майора.

– Товарищ генерал, – шепчут майоры, – разрешите начать экзамен.

– Зачем же? – сказал генерал. – Считаю: экзамен принят.

Подошел и крепко руку пожал лейтенанту Жулину.

А потом и орден прислали Жулину. Жулину – орден. Солдатам – медали.

Важное дело – готовить войска к боям. Во многих местах: под Москвой, на Урале, в Сибири, в Средней Азии, на Дальнем Востоке – завершают войска обучение. Пройдет немного времени, и новые силы станут здесь, под Москвой, на пути у фашистов.

Шагает, шагает время. Не в пользу фашистов часы считают.

Военкомат. Приемная. Сидят люди. Ждут вызова к военкому. Это добровольцы, желающие записаться в народное ополчение.

В те грозные дни в народное ополчение уходили сотни и тысячи москвичей. Многие рвались тогда в ополченцы. Уходили целыми семьями. Из институтов – целыми курсами, с предприятий – целыми цехами. Запись в народное ополчение производилась прямо на фабриках, в учреждениях, на заводах и конечно же в военкоматах.

Сидят люди. Ждут приема. Рядом с другими сидит подросток. Посмотришь на него – ясно, что лет ему пятнадцать, не более. Тут же сидит старик. Посмотришь на этого, и ясно – лет шестьдесят ему, не менее.

– Сколько же тебе лет? – спросили другие, ждущие очередь к военкому, у подростка.

– Семнадцать, – ответил подросток.

Усмехнулись. Всем ясно – пятнадцать ему, не более.

– Точно – семнадцать, – уверяет подросток. – Даже чуть-чуть еще с хвостиком.

– Ну-ну! – рассмеялась очередь.

– Ну, а вам сколько же лет, папаша? – обратились люди теперь к старику.

– Сорок девять, – сказал старик. Добавил: – Даже еще неполных.

– Ну-ну! – и ему ответили улыбкой люди.

Дошла до подростка очередь. Прошел он в кабинет к военкому. Пробыл недолго. Вышел понурый. Ясно – не получился номер. Молод. Не взяли его в ополчение.

Скрылся за дверью теперь старик. Этот пробыл там дольше. Разговор в кабинете был громкий. Всего люди не слышали, но отдельные фразы долетали сюда в приемную.

– Да я еще – ого-го! Я еще молодого заткну за пояс. – Это говорил старик.

– Не могу. Нельзя. Поймите. – Это говорил военком.

– Да я еще в Гражданскую войну ротой командовал, да я еще в первую империалистическую войну Георгиевский крест получил, да я еще в 1904 году под Мукденом с японцами воевал. – Это опять говорил старик.

– Понимаю. Понимаю. Но не могу. Не имею права. – Это опять говорил военком.

Наконец дверь открылась. Вышел старик. И у этого вид угрюмый. Много лет старику для того, чтобы записывать его в ополчение.

Ушли подросток и старик из военкомата. А на следующий день, когда ополченцы явились на сборный пункт, смотрят, а там в строю ополченцев уже стоят и вчерашний подросток и вчерашний старик.

– Вот это да! – поразились люди.

Правда, у подростка с ополчением так ничего и не вышло. Заметили его. Вернули назад мальчишку. Война не детское это дело. А вот старик так и остался вместе со всеми. Вместе со всеми и шел он в учебный лагерь. Тут же двигались повозки со снаряжением.

– Дедушка, – обращаются к нему ополченцы, – да ты хотя бы присел на одну из повозок.

Сердится старик, негодует:

– Какой я вам дедушка! – Вскинул голову: – Я – боец! Я – солдат!

Самым удивительным оказалось то, что ему было даже не шестьдесят лет, как предполагали тогда в военкомате другие, и даже не семьдесят, а целых восемьдесят. Как раз летом 1941 года восемьдесят лет исполнилось. Так что был он даже не столько дедушкой, сколько прадедушкой. Каким он чудом попал и удержался в ополченцах, так никто и не смог понять. Однако имя и фамилию его запомнили – Иван Иванович Резниченко.

Война есть война. Всякое здесь бывает. Лопата и та стреляет. Москва готовилась к схватке с врагом. Вокруг города возводились оборонительные рубежи. Рылись окопы. Создавались баррикады, завалы, возводились проволочные заграждения, устанавливались «ежи» и надолбы. Тысячи женщин, стариков и подростков брали в руки кирки, ломы, лопаты…

Длинной полоской уходит ров. Вот он прямо идет, вот чуть изогнулся, коленце сделал. Пополз чуть на взгорье. Сбежал к низинке. Пересек оголенное поле. Ушел за ближайший лес. Это противотанковый ров. Много их у границ Москвы. И этот. И чуть правее. И чуть левее. И дальше – за лесом. И дальше – за полем. И дальше, и дальше – перекрывшие горизонт.

Костя Незлобии – студент-текстильщик. В землеройной студент бригаде. Просится Костя в армию:

– Я в роту хочу. Я – в снайперы.