— Я думал, они здесь и так это делают, — ухмыльнулся Юба, и на лице Октавиана впервые мелькнула улыбка.

Поднимаясь на высокий помост, я пыталась угадать, одинаково ли плохо нам с Александром в эту минуту. Отец рассказывал, как после битвы при Филиппах Октавиан велел перебить всех пленников до единого. Двое из них, отец и сын, взмолились о пощаде, но победитель велел оставить жизнь лишь одному из них: пусть, мол, сыграют в морру[4]. Старик отказался, сам попросил о казни. Девятнадцатилетний Октавиан лично расправился с ним, а когда оставшийся в живых сын захотел покончить с собой — насмешливо предложил ему свой клинок. Даже наш отец, не чуравшийся поля битвы, видел в его притязаниях на престол Цезаря одну лишь бессердечную одержимость.

Едва мы взошли на помост, как Октавиан воздел кверху руки (под его тогой блеснула незамысловатая кольчуга, и я снова подумала: может, найдется еще отважный александриец, готовый пожертвовать жизнью, лишь бы освободить Египет от ига захватчика) и произнес:

— Можете встать.

Озаренный факелами гимнасий наполнился гулом; тысячи тел одновременно распрямились. По всему периметру, возле каждого из окон и тяжелой кедровой двери рядами по семеро стояли солдаты — на случай бунта. Но люди просто поднялись молча, и стоило Октавиану заговорить, как они затаили дыхание, ожидая собственной участи. Когда он заявил, что на этот раз обойдется без порабощения, что город не понесет на себе вину правителей и что воины противника будут помилованы, то и тогда ни единый звук не нарушил мертвой тишины.

— Ибо Египет принадлежит не Риму, но лично мне, избранному потомку Птолемеев, — провозгласил победитель. — А я всегда защищаю свое.

Женщины в тревоге прижали к себе детей, смущенно поглядывая на мужчин, стоявших рядом. О жестокости Октавиана в Египте слагали легенды.

Наконец подал голос великий жрец Исиды и Сераписа:

— Он даже пощадил младших детей нашей царицы. Ура Октавиану Милосердному, царю над царями!

— Октавиан Милосердный! — подхватила толпа.

Потом кто-то бросил клич:

— Цезарь!

И стены гимнасия задрожали от согласного рева.

— Что они делают?! — прокричала я брату по-парфянски (уж этот-то язык Юба точно не мог понимать). — Зачем так орут его имя? Это захватчик!

— Теперь уже — освободитель, — с горечью произнес Александр.

— Но как же отец? — У меня защипало в глазах. — Цезарион и Антилл… Неужели никто не знает?

— Знают, наверное. Но сейчас они больше думают о себе.

Октавиан опять воздел руки, и вопли сразу оборвались. Агриппа выступил вперед и объявил о том, что роскошные виллы вокруг Сомы переходят отныне в собственность Рима.

— Статуи Клеопатры и Марка Антония уже были щедро выкуплены за две тысячи талантов. Любой из вас, кто пожелает сохранить какое-либо произведение искусства, а то и собственное поместье, пусть держит наготове сундуки с золотом.

— Вот это алчность! — сердито шепнула я. — Он заставит их оплатить даже булыжники под ногами.

— Зато Александрия останется невредимой. Мусейон, Библиотека…

— Ради кого? Ради чего? Эти римляне даже не говорят по-гречески!

Человеческая масса у наших ног ликовала. Даже те, кому предстояло внести в казну Цезаря две трети стоимости своих поместий, чтобы сохранить за собой то, что и так принадлежало им по праву.

Октавиан спустился с помоста, и жители Александрии, расступившись, незамедлительно расчистили перед ним дорогу.

— За мной! — грубо бросил Агриппа.

А мне еще раз подумалось: может, настало время? Может, сейчас кто-нибудь рискнет напасть на Октавиана? Отец не задумываясь отдал бы жизнь за такую попытку. Но мы беспрепятственно шли вперед среди полной тишины; перепуганные люди боялись даже пошевелиться. Заплакал чей-то младенец, и тут же в толпе кто-то крикнул:

— Да здравствует Цезарь!

Когда мы ступили на улицу, накидка Октавиана громко захлопала на ветру; захватчик был жив и здоров. Никто не пожертвовал жизнью во имя нашей мамы. При этой мысли к горлу подкатила горькая желчь. На обратном пути ко дворцу я так ослабела, что почти не держала Птолемея за руку.

Низкорослый Октавиан шагал по улицам города с уверенностью, не страшась и не огибая темных закоулков. Правда, его окружали сорок солдат, чьи доспехи блестели даже под лунным светом.

— Я ничего не забыл?

— Нет, — заверил его Агриппа. — Это вы правильно решили — не трогать храмы. Жрецы не станут подстрекать народ к мятежу.

— А сами горожане?

— Вас называют царем, — ответил Юба. — Уверен, у них найдутся таланты для выкупа собственных поместий.

Октавиан улыбнулся, однако при виде дворца почему-то сбавил шаг. Во внутреннем дворе голосила женщина. Она побежала прямо на нас, и сорок солдат поспешили сомкнуть щиты.

— Цезарь! — кричала она. — Цезарь, произошло ужасное!

— Евфимия! — воскликнула я, разглядев лицо женщины в просвете между щитами.

— Царевна, скорее! Ваша мать умирает!

Агриппа с Октавианом переглянулись. Солдаты не тронули нас, когда мы с Александром и Птолемеем бросились во дворец. Не помню, устремился ли кто-нибудь следом, были мы в одиночестве или же в окружении сотен людей, когда прибежали к открытым дверям материнской спальни.

— Уйдите прочь! — приказал Александр слугам. — Прочь!

На нас обрушилась невыносимая тишина. Мать, облаченная в пурпурное платье, покоилась на ложе посередине чертога; свечи бросали яркие отблески на ее гладкую кожу. Ирада и Хармион лежали на полу, головами на шелковых подушках, будто ненароком заснули.

— Мама?

Я через силу пошла вперед.

Она даже не шелохнулась в ответ.

— Мама!

Мы с Александром бросились к ней. Тут к дверям подоспели Октавиан, Агриппа и Юба.

— Мама! — взмолилась я.

И тряхнула ее за плечи. Бережно уложенный на челе золотой венец приглушенно стукнул о пол. Хармион тоже не двигалась. Я взяла ее за руки, однако покрытые морщинами пальцы, когда-то учившие меня рисовать, были уже холодны. У локтя темнели две крохотные колотые ранки.

— Это была змея, Александр! — ахнула я.

И только теперь, обернувшись, заметила у двери Октавиана с его приспешниками.

Юба устремился ко мне, послушал, не бьется ли мамино сердце, проверил биение пульса у Ирады и Хармион и торопливо выдохнул:

— Змея? С чего ты взяла?

— Посмотрите на руки!

Юба вскочил.

— Здесь кобры, — сказал он Октавиану и приказал солдатам: — Комнату опечатать. А вы, Селена, Александр, Птолемей…