вонзился в уши, и она встряхнула головой, еще больше разметав по плечам черные локоны. Та торговала щетками из конской щетины и роговыми гребнями. «Я куплю тебе, Роза, вот эту большую расческу, может быть, хоть она, наконец, справится с твоими кудрями». Его слова дрожали полунамеками, глаза улыбались все больше и больше. Этот день тридцатилетней давности во всех подробностях до мельчайших крупиц всплыл в ее памяти неожиданно, навалившись на плечи тяжелым мешком, она резко выдохнула и осела в кресло, давясь слезами и сжимая резную ручку забытой в дальнем ящике щетки… Сначала темнота была всегда, потом, постепенно отступая, она черными ядовитыми клубами выползала из-под щелей только вместе с закатом, из рук валились серебряные ложки, минуту назад бережно перетираемые, билась посуда, неслышными толчками скакал под кровать шерстяной клубок. Тело охватывала удивительная слабость, ноги подгибались, и Роза падала в кресло, чувствуя, как из самых недр души поднимается тяжкий горький ком, с которым получалось не дышать, а только охать. Лишь спустя несколько часов ей удавалось выплакать его наружу. Лежа на кровати, по привычке держась на своей половине, она шептала, засыпая: «Роза, Роза, моя неаполитанская Роза». Шуршали в памяти страницы, меж которых засушивала она много лет назад, еще девицей, его украдкой положенные по утрам на подоконник влажные от росы цветы: расторговав утренний улов на рынке, он тайком срывал их в саду синьора Скарампи, пока тот не завел двух злобных мастифов. Нигде как в Сорренто не цветут бергамоты и флердоранж, заполняя весь воздух сладостным дурманящим запахом, пыльца кружится в воздухе, затуманивая городской пейзаж. Расцветал, упивался жизнью послевоенный итальянский юг. На воскресной мессе, сквозь пыльный солнечный свет следили за ней неотрывным страстным взглядом бесстыжие глаза, она же, забывшая дома шляпу, медленно падала в обморок, но так и не упала, подхваченная ловкими руками, и весь день потом лежала в своей комнате, слабая и сонная от солнечного удара, а утром на подоконнике в первый раз появились красные розы. Тогда была драма: ее отец, владелец домостроительной компании, известной не только в Неаполе, но и по всей Кампании, был против ее брака с сыном соррентийского рыбака и проклинал тот час, когда решил отправить дочь к родственнице на лето, где старая тетка Анна проглядела, что под самым ее носом, даром что на нем очки, случилась любовь. И быстро дошли слухи до самого Неаполя, что прекрасная Роза поздним вечером ходила на танцы и плавала в лунной дорожке с Антонино, который мало того, что рыбак и сын рыбака, да еще и помолвлен с дочерью прачки. Отец скрежетал зубами, пожимая избраннику дочери руку, и после соблюдения всех свадебных формальностей, впал в полное от молодой семьи отчуждение, однако ночами ходил по опустевшей без Розы квартире, стоял в бывшей ее комнате, трогал детские игрушки и часто моргал глазами, силясь не плакать. Их старый дом, стоявший неподалеку от центральных апельсиновых садов, был весь всегда наполнен шумом моря. Море кормило, дарило жемчуг на шею Розы, дало образование их единственному сыну – от своего же отца после свадьбы, на которой стоял он, изжевав все губы, не получила Роза ни лиры, даже после рождения внука: он, уязвленный в самое нутро предательством дочери, и завещание переписал целиком на своего старшего сына. «Уж если моей дочери так захотелось быть простой рыбачкой в деревне – я не стану этому помехой». А сын Розы… Сын окончил университет, три года промаялся в римской конторе, да и вернулся в Сорренто, женился, и часто стал ходить с отцом в море, хотя все больше торговал улов на рынке – у отца началась подагра, и ему тяжко было стоять за прилавком. Роза плакала и гладила теплый отпечаток, наспанный мужем за ночь, как только поднимался он в четвертом часу утра, заламывала руки у окна – море бывало тогда часто неспокойным, дымил и вздрагивал Везувий, заволакивая дымкой небо. Она знала – рано или поздно он выйдет в море, лишь для того, чтоб больше не вернуться, и лишь молила только не застать уже этого времени в подлунном мире. Но вскоре муж купил вместо старой деревянной моторную лодку, надежную, красную, как Розина помада, прыгающую на волнах, как поплавок, а сын по настоянию беременной жены устроился на место управляющего в новом ресторане: в город с каждой весной приезжало все больше туристов. Сын мучился, как связанный, тоскуя по свободе и беззаботности, но Розе стало гораздо легче. Спокойно и полно жилось тогда: невестка все будни училась в Неаполе, Роза воспитывала внука, вела дом, запекала к ужину для мужчин маникотти с фаршем, взбивала свой любимый сабайон, стирала и крахмалила белье, включала радио и натирала плитку на полу лохматой шваброй, а потом полировала сухой шерстяной тряпкой, выращивала розы в саду, а по воскресеньям делала прическу в парикмахерской – к большому ужину с родными и друзьями в траттории синьора Селестино. Но три года назад муж ушел ранним беспокойным утром на своей моторной лодке к трясущемуся от волн горизонту Неаполитанского залива, и больше не ступала его нога на берег, а через неделю море выплюнуло на гальку центрального пляжа руль с его инициалами. Таких ходило много по побережью – женщин в темном, молодых и старых, чьих мужчин забрало море. Оно всегда забирало их, каждого двадцатого или может быть тридцатого – как будто дань за выловленный и загубленный рыбаками множественный морской народец. Неаполитанская la anziana donna, похоронив мужа, редко снимает траур даже по истечении нескольких лет, облачаясь в сумрак до конца жизни, пряча музыку тела, как в чехол виолончель. Она отгораживается от многоцветия этого мира, и постепенно мысли начинают течь в противоположном направлении – не вперед, а назад, затягивая в темный водоворот прошлого все глубже, стирая границы реальности и воспоминания. Она сторонится мира, недовольная даже случайными в толпе прикосновениями мужских рук, ног, плеч, будто бы боясь, что эти беспардонные касания осквернят ее плоть, несущую ускользающие отпечатки ладоней мужчины, чья душа сейчас растворяется в вечности.

…Роза все еще полулежала в кресле, под лучом заходящего в море солнца, не чувствуя ни томных ароматов вечернего сада, ни тревожного запаха подгорающего на плите ужина, не имея никаких сил встать. Она держала на коленях дрожащую старую щетку, резьба которой впивалась в пальцы до самой боли: Роза видела, что там, меж густыми щетинками, среди застрявших в них черных кудрявых волос сохранился прямой, чуть рыжеватый волос мужа. Ее охватило странное, туманное ощущение необратимо