– Не здесь, – шепнула та на ухо. – Мои родители сегодня поздно вернутся.

Но даже это приятное приглашение не могло смягчить его дискомфорт. Он повис на ней и маневрами втерся в многолюдную часть комнаты, где мог с полным правом ограничивать собственные движения.

– О, Ларри!

– Вот шустрый какой!

Даже по изощренным представлениям старших, он танцевал рискованно близко. Он принял роль кавалера, навязанную болью, и куснул Плюшку за ухо, поскольку слыхал, что уши покусывают.

– Выключим свет, что ли? – буркнул он всем бесстрашным.

Они ушли с вечеринки, и прогулка эта была форсированным маршем батаанских масштабов[24]. На ходу он прижимался к ней, превращая хромоту в демонстрацию расположения. На холме «клинекс» снова съехал из-под пятки.

Вой туманного горна с реки достиг Вестмаунта и заставил Бривмана содрогнуться.

– Я тебе должен кое-что сказать, Плюшка. А потом ты мне кое-что скажешь.

Плюшка не хотела садиться на траву, чтобы не мять платье, – но, может, он попросит ее ходить с ним постоянно. Она откажется, но какой отличной станет тогда эта вечеринка. От признания, которое он собирался произнести, у него сперло в груди, и он перепутал свой страх с любовью.

Он стащил ботинки, выгреб из них комья «клинексов» и, словно великую тайну, возложил ей на колени.

Плюшкин кошмар только начинался.

– А теперь ты вынимай свои.

– О чем ты? – вопросила она голосом, который удивил ее саму, поскольку так походил на голос ее матери.

Бривман показал на ее сердце.

– Не стесняйся. Вынимай свои.

Он потянулся к ее верхней пуговице и получил в лицо клинексовыми комками.

– Убирайся!

Пусть бежит, решил Бривман. До дома ей не так уж далеко. Он пошевелил пальцами ног и потер ступни. Он же не приговорен к «танцу зайчиков» – не в таком же обществе. Он швырнул «клинексы» в канаву и потрусил домой с ботинками в руках.

Бривман обогнул парк и бежал по влажной земле, пока открывшийся вид не остановил его. Будто аккуратных лейтенантов, он поставил ботинки у ног.

С благоговейным трепетом смотрел он на громаду ночной зелени, аскетичные огни города, тусклое мерцание Святого Лаврентия.

Город – великое достижение, строить мосты – прекрасно. Но улицы, гавани, каменные шпили совершенно потерялись в огромной колыбели гор и небес.

Мысль о том, что он вовлечен в непостижимую механику города и черных гор, сотрясла его позвоночник ознобом.

Отец мой, я невежествен.

Он овладеет приемами и правилами города: почему улицы решили сделать односторонними, как работает фондовый рынок, чем занимаются нотариусы.

Если знаешь настоящие имена вещей, никакого тебе адского «танца зайчиков». Он станет изучать листья и кору, будет ходить в каменоломни, как отец.

Прощай, мир «клинекса».

Он поднял ботинки, зашел в кусты, перелез через забор, отделявший его дом от парка.

Он мог бы поклясться: черные линии, будто чернильный набросок бури, явились на небе ему в помощь. Дом, куда он входил, был значителен, словно музей.

24

У Кранца была репутация сумасброда: время от времени его замечали на мрачных улочках Вестмаунта – он курил две сигареты одновременно.

Он был маленький и гибкий, с треугольным лицом и почти восточными глазами. Портрет в столовой у него дома, написанный, как с восторгом информировала его мать, художником, который «писал генерал-губернатора», изображает проказливого мальчишку: остренькие ушки, черные курчавые волосы, губы бабочкой, как у Россетти[25], и выражение добродушного превосходства, равнодушия (даже в таком возрасте) – столь спокойное, что никого не задевает.

Однажды ночью они сидели на чьей-то лужайке – два талмудиста, что наслаждались своей полемикой, маскирующей любовь. То была яростная беседа – болтовня мальчика, открывающего, как хорошо не быть одному.

– Кранц, я знаю, ты такие вопросы терпеть не можешь, но я был бы тебе благодарен, если бы ты смог сказать навскидку. Как ты думаешь, то есть, по твоим данным, есть ли на этой планете кто-нибудь, кто тупостью своей способен сравниться с канадским премьер-министром[26]?

– Рабби Суорт?

– Кранц, ты взаправду считаешь, что рабби Суорт, который, как известно всему миру, не вполне Мессия или хотя бы незначительный вестник Избавления, ты всерьез полагаешь, что рабби Суорт может оспаривать абсолютную, полную тощищу нашего национального лидера?

– Считаю, Бривман, считаю.

– Надо думать, у тебя есть на то причины, Кранц.

– Есть, Бривман, ты же понимаешь, что есть.

Когда-то на земле жили великаны.

Они поклялись, что их никогда не одурачат длинные лимузины, любовь на экране, «красная угроза» или журнал «Нью-Йоркер».

Великаны – в безымянных могилах.

Ну ладно, отлично, что люди не голодают, что эпидемии под контролем, что классика продается в виде комиксов – но как насчет избитых старых истин, правды и радости?

Грация для них не сводилась к фотомодели, власть – к бомбе, Бог – к субботней службе.

– Кранц, это правда, что мы евреи?

– Так поговаривают, Бривман.

– Ты себя чувствуешь евреем, Кранц?

– Абсолютно.

– А зубы твои чувствуют себя еврейскими?

– Мои зубы – особенно, о левом яичке я уж и не говорю.

– Нам, на самом деле, не надо бы шутить; то, что мы только что сказали, напоминает мне фотографии из лагерей.

– Верно.

Разве не предназначено им стать святыми, отдавшими себя чистоте, служению, духовной честности? Разве не были они отделенной нацией?

Почему ревниво охраняемая святость выродилась в скрытое презрение к гоям, лишенное самокритики?

Родители – предатели.