– Ну и что бы я стал делать? – спросил он лениво, растягивая минуты глубочайшего покоя.

Но уже в следующую секунду ему пришлось взять себя в руки и придать лицу жесткость, потому что Мария посмотрела ему в глаза и без всяких шуток тихо сказала:

– Но ведь додумался же ты, а?.. Своим умом дошел…

При этом она неторопливо передвинула нож, отчего у Герэ внутри все похолодело.

По вечерам, когда старик Дютиё наконец укладывался (а они его всячески торопили: зевали, нарочно вставали и выходили), они устраивались у огня за крепким кофе, а Герэ поднимался в комнату и приносил сокровища. Они вместе раскрывали замызганный мешочек и рассыпали на клеенке бриллианты в изысканных оправах. Иногда Мария задумчивым движением надевала серьгу и забывала о ней, и Герэ с улыбкой ее снимал. Огонь печи освещал их лица, благоговеющие перед ворованными драгоценностями, и они оба предавались болезненному созерцанию.

В конце недели она заявила недовольным голосом, что невозможно больше держать их новые вещи в ее шкафах: дескать, их там моль съест и они ей комнату загромождают.

– Подумаешь, – отвечал он беззаботно.

Она его тут же осадила. Жильбер пока еще не нашел подходящего перекупщика. На это может уйти много времени, так что им, вероятно, стоит найти третьего жильца. Правда, возможно, Жильберу удастся продать маленький солитер, который она ему передала на пробу, и тогда…

– И тогда, я знаю, что делать, – сказала она. – Если мы получим деньги до конца зимы, обещаю тебе, старик, мы хорошо проведем время.

На его расспросы, однако, отвечать отказалась.

По утрам Герэ теперь ездил на завод на тряском мотоцикле. Это был уже не безропотный, утомленный, сломленный человек, гнувший спину перед подлецом Мошаном, а рыцарь, гарцующий на боевом механическом коне, и не всякий рискнул бы поднять его перчатку. Застенчивая Николь, однако, осмелилась первой.

Стоял прекрасный вечер, Герэ возвращался домой на мотоцикле, присвистывая, и ему вздумалось поупражняться в кроссе на некогда унылом пустыре, где собака теперь с радостным лаем сопровождала его маневры. Герэ глубоко вдыхал насыщенный гарью воздух, глядел на раскинувшуюся перед ним, так угнетавшую его прежде равнину и теперь, когда ему предстояло с ней расстаться, находил в ней даже некоторое очарование. Нельзя сказать, чтоб его делали счастливым драгоценности, предстоящее богатство, новое отношение к нему женщин или неожиданное уважение мужчин – нет, однако же он был счастлив. И, между прочим, он похорошел: видя себя иной раз в зеркале, он удивлялся своему загорелому открытому лицу, расправленным плечам и думал, что Марии, в сущности, повезло.

Вот и в тот вечер он был доволен собой, ощущал себя словно бы драгоценным подарком. В «Глицинию» он возвратился с вполне конкретными любовными намерениями, тем более что была пятница, и старикашка уже отбыл нянчиться со своим молокососом.

Марию он не застал в кухне, минуты три искал и наконец обнаружил в саду: она стояла в своем черном фартуке и платке и жестким взглядом окидывала чахлые плантации. Герэ смотрел на нее, удивляясь и недоумевая, отчего ему так желанна женщина, столь мало озабоченная любовью. Он подошел к ней на цыпочках и неожиданно обнял за плечи. Она вздрогнула и повернулась с невероятной быстротой, сжимая в руке садовый нож. Какую-то долю секунды она стояла, занеся нож над ним, прежде чем узнала его, и Герэ в смущении и испуге попятился.

– Не делай так больше, – сказала она, – никогда не делай. Терпеть не могу, когда меня пугают.

– Но это же я, – пробормотал он сокрушенно, – ты же не боишься меня?

Она рассмеялась.

– С чего бы мне тебя бояться? Такой милый юноша, нападающий только на старых ювелиров.

Герэ нахмурился. Временами ему хотелось сказать ей правду, признаться, что убил не он. Теперь, когда они спали в одной постели и вместе строили планы на будущее, когда они вместе смеялись и сносили наглость продавцов и чопорность метрдотелей, у него сложилось впечатление – нет, впечатления не сложилось, но здравый смысл подсказывал, – что их связывает нечто более глубокое и теплое, нежели сообщничество в преступлении. По логике вещей признание должно бы было ее успокоить: пристроив драгоценности, они в любом случае станут богаты – вместе или порознь; ей не пришлось бы больше опасаться, что однажды на рассвете его придут арестовывать, ведь, даже если она и не любила его по-настоящему, о чем не упускала случая ему напомнить, должна же она была все-таки питать к нему хоть какую-то симпатию.

Герэ был воспитан в нравственных понятиях и внутренне ощущал абсурдность и фальшь в том, что он любим за дурной поступок. И тем не менее всякий раз, когда он решал во всем ей признаться, какое-то предчувствие удерживало его. Лучше было открыться ей позднее, когда они окажутся в Сенегале или каком другом месте, вдвоем в незнакомой стране, и одиночество вынудит их держаться вместе. Сам он теперь не мыслил своей судьбы без нее. Одна из причин его влечения к ней заключалась в том, что он желал приручить ее физически. Другая причина была проще: он привык иметь дело с работницами завода и еще с проститутками, когда служил в армии, но никогда прежде не знавал плотской любви, и его собственная чувственность открылась ему только благодаря этой женщине, которая была старше его, женщине, утомленной любовью, в движениях которой чувствовался такой опыт сладострастия, что Герэ сам себе казался девственником. Он обнял ее, но она оттолкнула его перемазанными землей руками.

– Чего это с тобой? – спросила она. – Что-то ты больно возбужден… Читаем порнографические журнальчики в бухгалтерии?

Его покоробило. Герэ все твердил себе, что он привлекательный мужчина, а она уже далеко не красотка и страдать от недостатка любви надлежало скорее ей. Его желание должно было бы льстить ей, думал он в простоте душевной, не желая поверить в то, что она не уставала повторять ему с самого начала: любовь ее больше не интересует. Такое безразличие никак не вязалось с ее поведением в постели, а мало сведущий в любви Герэ не мог допустить, что один лишь только опыт управлял ее телом в эти минуты и вызывал вздохи удовлетворения.

– Так что, – не отставал он, – ты идешь? Или ты не хочешь?

Она внимательно смотрела на него, в ее взгляде было раздражение, хотя и смешанное с удовлетворенным тщеславием.

– Послушайте, Герэ, – отвечала она с насмешкой, – вы, может, ко всему прочему еще и извращенец? Вы находите меня до такой степени соблазнительной?.. (При этом она показывала свои руки, свое морщинистое лицо, бесформенную фигуру, седые волосы.) Вы не думаете, что вам следовало бы поискать девушек вашего возраста, посвежей моего немного?.. Ты что, близорукий, что ли?

– Ты мне нравишься такая, как есть, – сказал он с ударением на слове «ты», обхватив ее за плечи крепко, по-мужски, что, как он знал, действует на женщин, по крайней мере в кино.

Мария, однако, не шутила, она оттолкнула его и направилась в дом.

– Но, в конце-то концов… – бормотал он, следуя за ней. – В конце-то концов, я твой любовник или нет? Я все-таки имею право…