Казарян начинает чинно, по-английски, но в самый патетический момент незаметно переходит на русский и выпаливает новость про великое научное открытие, которое перевернёт мир. Глаза у Натальи Ильиничны уже горят, «эксперты» мгновенно подключаются к обсуждению… Потом она, конечно, спохватится, но времени на контрошку уже нет, зато есть на внеклассное – а кто ж откажется Конан Дойла почитать!

– Женьк? – спрашивает Тим.

– Чего?

– Марковку вспомнил…

(Светлана Марковна, географичка, у неё волосы оранжевые.)

– И чего ей покоя не даёт, что мы ездим по перилам? Плохо что ли? Красивые стали, наполированные.

– И штаны такие же стали, – фыркнула Женька.

– Опять начнёт своё: «Саврас без узды…» Кто это, Саврас?

– Конь такой.

– Ну да, конь. И ещё «корова галстук жевала».

– Лучше Никмиха вспомни, баскет, ребят…

– Уже вспоминал.

– Мама, наверно, арбуз купила…

– Москва пассажирская!

– Не толкайся…

– Ух ты, Москвой пахнет!

Они ныряют в метро, выныривают на Кропоткинской. А тут-то как пахнет! – Старыми тополями на Гоголевском, мороженым, сладкой булочной на углу, тёплым ветром, чистым асфальтом…

Двор, двор! Казалось, все сразу выбегут навстречу. Не выбежали. Но двор смотрит окнами. На асфальте листья, как чьи-то следы. Золотые шары у подъезда и эти, розовые, как их… недотроги! Выстреливают – и сворачиваются невинным колечком… и чёрный глазок паслёна.

Старая лестница, усталые деревянные перила. Мама встречает!

Пахнет натёртым мастикой паркетом – и – ура! – арбузом!

Окно нашей кухни на втором этаже старого особняка выходило на серую стену соседнего дома. Это был тупик, отделённый от двора металлической оградой, но через её прутья постоянно кто-нибудь из ребят туда просачивался, ведь тупик – место такое, для многих притягательное. И, конечно, в него можно было попасть с другой стороны, из переулка. Подворотня была прямо напротив нашей школы.

Половина старшеклассников побывало у нас под окном, и не один раз – курили. В школьном туалете их иногда засекал Никмих. Конфисковывал пачки сигарет, аккуратно подписывал и потом торжественно возвращал каждому на выпускном.

Внизу, у серой стены торчал кривой козырёк из жести, и под него в подвал вели крутые сбитые ступеньки.

Рядом с подвалом стояло несколько неотёсанных камней и старая скульптура, покрытая брезентом. В подвале находилась мастерская скульптора.

Самого скульптора мы видели редко. Может быть, он просто хранил здесь свои работы, я не знаю.

Наступил апрель. Воробьи кричали как сумасшедшие. Лопались почки. Под окном всё чаще стали появляться курильщики.

Родители ещё не пришли с работы. Я грызла печенье и глядела в окно. Там уже начинало темнеть. Форточка была открыта – оттуда пахло тополиными серёжками и ещё чем-то восхитительным: кажется, в доме напротив пекли пирог.

Под окном появилась компания. Три высоких фигуры и одна пониже. Я встала сбоку от окна, чтоб меня не было видно. Так и есть, Костя с дружками. Костя был «блатной», лет двадцати, иногда заглядывал с приятелями в наш двор. Тогда почти все наши ребята расходились по домам – от греха подальше. А фигура поменьше – это был десятилетний Артур, сын дворничихи тёти Миры, тот, который недавно чуть не разбился, упав с дерева, но повезло.

«Чего он к ним примазался?» – подумала я.

Костя – долговязый, волосы длинные, спутанные, лицо щербатое. А два его приятеля – чуть пониже ростом, стриженые и почти неотличимы друг от друга.

Костя вытащил сигареты и закурил; те двое тоже. Потом Костя протянул сигарету Артуру, тот затянулся и начал кашлять – сильно.

Трое загыкали. В доме напротив хлопнула форточка. Костя оглянулся.

И тут взгляд его упал на скульптуру, покрытую брезентом.

Он присвистнул: «Ба, а это ещё что?»

Он повернулся к Артуру:

– Чего молчишь-то?

Артур пожал плечами.

– Я говорю, чего это тут у вас?

Артур буркнул что-то про скульптора и снова закашлялся.

– Ага, искусство, значит, – осклабился Костя.

Он подошёл к скульптуре и одним рывком сорвал с неё брезент.

– Гляди-ка ты, искусство! – в тон ему, сказал один из приятелей и тоже присвистнул.

Теперь они все стояли вокруг скульптуры.

Однажды, когда мы играли в прятки, мне пришлось укрыться под этим брезентом, и потом я ещё раза два заглядывала под него.

Скульптура была гипсовая. Древоруб стоял боком к дереву, обняв его одной рукой. Другая рука, сжимавшая топор, опущена. Древоруб был старый. Широкие, хотя и сутулые плечи, усталое лицо.

– А что если нам приобщиться к этому искусству? – ухмыльнулся Костя.

– Приобщиться! – обрадовался второй.

А третий только подошёл поближе.

Артур выплюнул сигарету.

– Не надо, – тихо сказал он.

– Тебя не спросили, – оскалился Костя.

Он взял осколок кирпича и написал на широкой спине древоруба неприличное слово из трёх букв.

Все молчали. Лицо древоруба было таким же спокойным и печальным.

Костя гыкнул, подошёл к стене, где лежали куски необработанного камня, подобрал один из них, не самый тяжёлый, и, подойдя к скульптуре, со всей силы долбанул по полусогнутой гипсовой руке, обнимавшей ствол. Половина руки, начиная от локтя, отвалилась. Остался торчать уродливый чёрный стержень с обломком гипса.

«Очнулся – гипс…» – Костя поджал нижнюю губу, изображая сочувствие. Дружки заржали.

И тут произошла неожиданная вещь. Артур подобрал с земли ком грязи и запустил им в Костю.

Костя застыл с искаженным лицом. Щека у него была коричневая и брызги грязи по всему и без того рябому лицу.

– Та-а-к… – сказал Костя.

– Падла, – сказал второй.

Третий ничего не сказал, только сплюнул.

И они обступили Артура со всех сторон.

Тут я поняла, что ждать уже больше нельзя. Я схватила с подоконника кувшин с водой, приоткрыла окно и, крикнув самым своим страшным голосом «Вон отсюда! Милицию позову!» – так всегда кричали из окон, когда мы бегали по крышам гаражей, – плеснула в сторону Кости, стоявшего ко мне спиной. Тот резко повернулся, а я быстро захлопнула окно и отошла в сторону. Пусть думает, что кричал взрослый.