– Ладно, иди.

Литература была последним уроком. Потом Кузьма с Кувалдиной оставались на дежурство. Ирка попросила, чтоб он сходил за тряпкой – вытереть с доски. Он молча вышел из класса. Разговаривать с этой дурой не хотелось. Соседний класс был закрыт: Аннушка заболела. Зато дверь в кабинет химии была приоткрыта. Кузьма услышал смех и остановился. Он никогда не слышал, чтобы химичка смеялась. Посмотрев, нет ли кого в коридоре, он подошёл к двери и осторожно заглянул. Доменика стояла за учительским столом, а сбоку от стола стоял Босан, собственной персоной.

– Кое-что на ниточке, – пробасил он. И они с Доменикой захохотали, как два приколовшихся школьника.

Кузьма стал пятиться на пятках, потом развернулся и побежал обратно.

– Принёс? – спросила Ирка. Он не ответил. Вытащил из кармана помятый носовой платок, смочил его под краном и начал изо всей силы тереть доску, на которой был написан план сочинения.

А Динамита-то! Он и не думал, что она бывает такой. Весёлой, даже красивой.

«Химическое явление!» – подумал он и почему-то тут же простил всё и ей, и Босану.

«Это надо осмыслить» – любимое изречение Босана. Вот объясняет он, допустим, что-то, объясняет, а потом вдруг остановится, посмотрит сразу на весь класс одним проникновенным взглядом и говорит:

– Вот это надо осмыслить, между прочим.

И все сразу спохватываются, затихают и в ответ смотрят на него точно таким же серьёзным и загадочным взглядом, словно уже начинают что-то такое осмысливать. Ещё Босан любит смеяться. Но смеётся он удивительно – когда меньше всего этого ждёшь. Вот он серьёзный-серьёзный такой и суровый-суровый, со сдвинутыми бровями. И глаза тёмные, как перед грозой. Но в уголках рта или где-то в щеках надуваются маленькие мешочки смеха, потом вдруг взрываются – и перед тобой совсем другой Босан, хохочущий, как ребёнок.

Однажды мы пошли с Босаном в ночное ориентирование. По лесам и болотам. Там надо было найти несколько промежуточных контрольных пунктов, отметиться и потом прийти к главному.

Ночь была прекрасная, весенняя, в болотах орали лягушки, в ветвях соловьи, в небесах щурились друг на друга синие звёзды.

– Так! Будем танцевать вот от этой сосны и от этого пня, – говорит Босан. – Созвездия учили? Сориентируемся по звёздам. Корзунков, какая это звезда?

– Эта? – переспрашивает Корзунков.

– Ну да, эта, какая же ещё?

– Ну, их много… – уклончиво отвечает Пашка.

– Ладно, придём, я с тобой разберусь, – говорит Босан. – Полярную-то уж знать пора, не маленький.

Сориентировались, идём. Длинноногий Корзунков скачет впереди и оглядывается, как будто Босан за ним гонится. Вдруг руками замахал:

– А-а-а-а! Народ, назад! Трясина!

Мы остановились.

– Э-э! – кричит Босан. – Ну ты, Сусанин, смотри там! Давай назад!

Появляется Пашка – всклокоченный, грязный, дышит тяжело, в одном сапоге.

– Где сапог-то?

– Где-где – трясина сожрала, – злой такой.

– Ладно, – говорит Босан. – Спасибо, что предупредил. И живой, главное. Будем огибать.

Ещё раз на небо поглядел – и мы двинулись в обход. Идём, радуемся, ребята анекдоты травят, Босан – серьёзный.

Потом Ленка Добрякова (она бывалая у нас, на ориентирование уже ходила) говорит:

– Борис Саныч, а первый пост-то, по времени, уже должен быть.

Босан только плечами пожал:

– Ну я ж ему не могу приказать, верно?

– Верно.

Проходит сколько-то минут. Вдруг – сосна!

Босан останавливается. Мы тоже. Под сосной пень двойной – похожий на тот, от которого танцевали. Босан оглядывает его обстоятельно, как Шерлок Холмс, мы – как доктор Ватсон.

– Это надо осмыслить, – говорит Босан и садится на пень. Мы стоим вокруг и смотрим на него точно таким же серьёзным взглядом – осмысливаем.

И тут Босан начинает хохотать. Хохочет, зажмурившись, согнувшись в три погибели, – лягушки замолкают, соловей сбивается с нот, мы стоим вокруг, не знаем, смеяться или плакать.

– Так, – обрывает он самого себя. Взгляд становится сосредоточенным. – Понял, ошибочка вкралась. Бывает. Ну, теперь ускорение потребуется. Девочки, не отставать!

И мы побежали рысью. Босан отдувался, как медведь. Корзунков на каждом шагу чертыхался, наступая босой левой ногой на разнообразные колючки. Ребята взяли отстающих девочек на буксир. Через пятнадцать минут вся наша запыхавшаяся компания стояла перед маленькой незаметной палаткой первого КП.

– Вы вторые, – говорит дежурный.

– Ну что ж, второй – не последний. – Босан вытирает рукой пот со лба.

– А это не вы там ржали на весь лес? – с подозрением спрашивает дежурный.

– Ржали? Да нет, похихикали немного, – смущённо отвечает Босан.

Бабушка у них с Тимом была отличная. Соседи обращались к ней уважительно – Вера Николаевна, а Женька с Тимом звали просто – Верик.

Верик была могучая, большая, широкая в кости, с очень крупными чертами лица. Она была художницей и к тому же много лет ездила в Хорезмскую археологическую экспедицию, рисовала находки, планы раскопов, склеивала черепки, иногда по совместительству работала поваром. Все стены на даче были увешаны её картинами. На них – Хорезм, древние крепости, барханы. Летом Верик всегда ходила в пёстрых узбекских шароварах и таких же рубашках-размахайках. У неё даже кот был оттуда, из Чарджоу, – дикий пустынный кот Мурза, абсолютно чёрный, с необыкновенно длинной шерстью и огромными жёлтыми глазами.

Женька восхищалась, завидовала и всё время канючила, чтобы Верик взяла её с собой. Верик была тверда и отвечала, что в Хорезм девочек не берут.