Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рубежный зачерпнул несколько грамм перламутровой воды. Перламутровая вода обладает высокой иммерсионной смачивостью, с ней надо обращаться осторожно, иначе она покроет тонкой пленкой все тело. Нужно брать ее особой ложкой, сделанной из перламутра. И хранить ее возможно только в перламутровых емкостях. Перламутровая вода есть пот, кожные выделения, некоторых видов моллюсков. Его надо успеть собрать, пока не отложился на стенках раковины и не застыл твердой, блестящей и гладкой коркой. Таким образом моллюски укрепляют свой дом. Моллюсков вынимают из раковины, и помещают в особую искусственную раковину, по свойствам идентичную естественной. Когда пот моллюска откладывается на стенке раковины, его откачивают капиллярные насосы. Особенность этой воды в том, что она придает мысли блистательность и уверенность в себе. Эта вода стратегический ресурс. О ней мало кто знает. Ее употребляют по глоточку ораторы, политики, функционеры, ангажированные журналисты. Где только достал ее Рубежный? Он осторожно положил перламутровую ложку в рот, слизнул перламутровую воду, проглотил. Вместо прилива энергии Рубежного клонило в сон.
Страх и совесть две стороны одной медали. Только второе до, первое после. Когда совершаешь дурное деяние, является страх за будущее, начинаешь строить верную линию поведения. Во втором случае необходимость деяния отпадает. Одно звено в цепочке исчезает. Деяние превращается в недеяние. Быть может, любое деяние является дурным. Так и следует думать, чтобы избавиться от страха деяния (как до самого деяния, так и после), чтобы превратить деяние в недеяние. Желание и страсть результат незнания, что дурное и хорошее неразличимы. В философском плане — не этическом. Философски, а может и мистически, деяние это падение. Недеяние, или блаженство — конечная цель эволюции. Если не делаешь дурное из страха перед дурным — ничего не достиг. У страха нет будущего. Получишь скучную тюрьму в виде благополучной “совестливой” жизни. Если делаешь дурное, и при этом отсутствует совесть, не видишь последствий своих действий, идешь в темноте. Получаешь жуткую тюрьму в виде лавины или ручейка (сообразно степени деяния) катастрофических событий жизни. Как вариант. Недеяние — это не отсутствие действия. Это действие от третьего лица. Со стороны лучше видно куда идешь. Отказ от внутреннего деяния переводит его в плоскость внешнюю. Страсть лишается окраски, становится безличной, ни хорошей — ни дурной.
Потьмак А.А. «Недеяние»
Семен подошел к обычной на вид пластиковой двери белого цвета без признаков замка и дверной ручки, закрыл глаза правой рукой сделал движение, отдаленно напоминающее крестное знамение, сделанное украдкой, как тайный знак только ему и кому-то невидимому понятный, Дверь растворилась, он вошел в квартиру.
— Никак не могу привыкнуть к этим проклятым эмам, будь они неладны, — подумал Семен. — Дверь моя, это тоже эмы — дверные. Тут все эмы, даже куртка моя.
Эмы создали иллюзию тихого уголка дикой природы. Сегодня они изобразили небольшой, уютный водопад. Водопад медленно струился ровным слоем по гладкому камню почти без звука. Он был похож на лист древнего фотоглянцевателя. Струился легкий парок, похожий на тот, который можно было видеть, при глянцевании фотографий в древние времена. У подножия угадывались небольшой столик и диванчик, полупрозрачные, точнее мимикрирующие под природу, придуманную эмами.
Семен снял самоподгонную куртку и просто отпустил ее. Эмы-домоседы мгновенно подхватили, расправили, отлетели к шкафу и аккуратно повесили ее на плечики. Затем встал в два светящихся пустых следа на полу соксами «голова крокодила» с толстой подошвой. Соксы по очереди сползли со ступней через пятку, приятно поглаживая кожу ступни, аккуратно легли на тоже место, где только что находились ступни Семена. Головы покосились одна на другую, звякнули шпорами, открыли пасти и замерли, слабо мерцая зеленоватым.
— Вот зачем на этих эпиботах хвостшпоры? Что за нелепая мода, — раздраженно подумал Семен.
Семен лег на диван, поверхность подхватила тело, мягко удерживая каждую его точку, создавая ощущение невесомости, будто нет никакой опоры и тело висит в пространстве. Семен вызвал Эмулянта, отразив мысленным взором образ молоденькой девушки. Вчера он вызвал благообразного старика, для мудрой беседы.
— Что желает Семен Альдегертович? — спросила девушка, слегка склонив голову. Волосы ее были тонкими, почти прозрачными, неотличимыми от дымки водопада за спиной. Она сидела вполоборота, что только сильнее подчеркивало ее идеальную фигуру.
— Мора, тоскливо мне! — пробубнил Семен, срывающимся голосом. — Кто я?
— Я — это ты. Ты — это я. — ответила Мора мягким, приятным голосом.
— Ты каждый раз другая.
— Это тоже мы.
— Почему ты Мора?
— В мире, откуда мы у каждого есть истинное имя. Мора — имя не истинное. Истинное имя нельзя произносить. Мора для удобства.
— Кто я истинный?
— Ты истинный — все лучшее, что есть в нас.
— Почему Мора?
— В баснословно далекие времена, был город с похожим названием. Там мы впервые появились.
— Кто мы?
— Эмы. Мы посредники.
— Можно увидеть город?
— Можно. Через водопад.
— Покажи.
— Не могу. Зеркало мутное.
— Откуда знаешь про город?
— Мы помним. Мы храним воспоминание обо всем, что происходило.
Семен Альдегертович лежал, не чувствуя тела, и глаза его увлажнились.
— Ну, зачем мне это, — думал Семен. — От этого можно с ума сойти. Я хочу быть уникальным, единственным.
— Откуда вы взялись?! — нервно дыша, спросил Семен.
— Ты не поверишь. Из головы сумасшедшего. Так гласит легенда.
— Как его звали?
— Не могу сказать. Мы храним воспоминание. Но помним отрывками.
Сны Сумина.
Талант нереализованный — игольное ушко. Талант реализованный — степь широкая. Степь раздольная. Монотонная. Однозвучная. Только у самого игольного ушка вековая дремучая чаща, первозданный дикий мир. Может, не стоит удаляться от ушка, любопытства ли ради, удобства или фанфар. Прилечь, слушать стоны вековых кряжей — не мышиный писк степи. Степи, талантом порожденной. Степи, уничтожившей чащу. Талант, который себя самим собой кормит. Талант талант снедает.
Семен проглотил шарик кислорода. Шарик нужно было закинуть в рот, сделать глубокий выдох, плотно сжать губы, раскусить, сделать вдох. Давление в шарике было чуть выше атмосферного, чтобы плотнее заполнить ротовую полость, помочь вдохнуть. После шарика, пациент засыпал. Шарик действовал как снотворное.
Семен очутился в вязком, студенистом “воздухе”. По нему можно было шагать вверх. Медленно поднимая ногу, затем, пытаясь резко опустить, можно было получить под ногой ступень. Воздух сгущался, пружинил. Если в воздух сунуть кулаком, оставалось темно-серое пятно, как от синяка. Дышалось свободно и даже легко. В легкие воздух поступал без сопротивления. Слова в этом воздухе можно было видеть, как вибрации, колыхания. Вибрации не смешивались, не пересекались. Плавали свободно, отталкиваясь одно от другого. Если поглотить вибрацию, можно было
