Виктория встряхнулась и сказала, что ей надо закончить с обедом. Встав, она устремила на Жереми взгляд, сосредоточив в нем весь гнев, который не могла ему высказать вслух.

— Клотильда, пойдем со мной, поможешь мне принести тосты.

Клотильда последовала за ней.

Пьер сидел не поднимая головы.

— Зачем ты это сказал, Жереми?

Жереми смутил как вопрос, так и сокрушенный вид Пьера. Он был взволнован. Но, собственно, чем?

— Не знаю. Я просто устал, вот и все.

— Ты в курсе, что у нас не получается завести ребенка, и говоришь ей такое!

В его голосе не было злости, только отчаянное желание понять.

Жереми стало стыдно.

— Мне очень жаль… Я идиот…

— Да, ты идиот. Но это не дает тебе права…

Раздался звонок в дверь. Клотильда и Виктория вернулись в комнату. Виктория оглянулась на Жереми, но, увидев, что он сидит, словно окаменев, сама направилась к двери.

— Это, наверно, твоя мама.

Со своего места Жереми не мог видеть прихожей. Он услышал голоса и крепче прижал к себе Тома. Когда в дверях появилась его мать, одна, сердце у Жереми так и подпрыгнуло. Она положила сумку и стояла неподвижно, в упор глядя на него.

Он нашел ее усталой, постаревшей, и это его неприятно кольнуло. Всего несколько дней назад, казалось ему, он оставил ее еще красивой, крепкой, любящей — и вот она перед ним ослабевшая и какая-то чужая. По строгому коричневому костюму и бежевой блузке он узнал вкус матери к скромной и элегантной одежде.

— Познакомьтесь, это Клотильда и ее жених Пьер, — сказала Виктория, — наши близкие друзья. А это мама Жереми, мадам Делег.

— Зовите меня Мириам.

Пьер и Клотильда подошли, чтобы пожать ей руку. Мириам вежливо улыбнулась им и снова повернулась к сыну.

Все очень старались держаться непринужденно, но усилия были слишком явны, и атмосфера стала тягостной.

— Мы вас оставим, — продолжала Виктория. — Пьер, Клотильда, вы оба мне нужны, поможете накрыть на стол.

Она подошла к Жереми, чтобы взять у него ребенка.

Он покачал головой. Ему показалось, что малыш может сыграть важную роль в том, что ему сейчас предстояло.

— Здравствуй, мама, — пробормотал он.

— Здравствуй, Жереми.

Голос ее был спокойным, степенным, однако в нем можно было различить сдерживаемое волнение.

— Папа… не пришел, — отметил Жереми.

— Для него еще слишком рано.

— Я понимаю. А ты?..

— Я?

Она улыбнулась горько и устало. Их глаза силились выразить все чувства, накопившиеся за годы разлуки. Ей хотелось быть суровее или, по крайней мере, сдержаннее еще немного, но плотина обиды уже поддавалась под напором эмоций.

«Она сердится на меня. Хочет дать мне понять, какую боль я им причинил».

Тома замахал ручонками и попытался повернуться к новой гостье.

Когда глаза ребенка устремились на нее, она прервала безмолвный диалог и сразу переменилась. Лицо ее стало ласковым, улыбка, полная бесконечной нежности, заиграла на губах, в уголках которых залегли морщинки.

— Смотри, я думаю, он знает, кто ты. Родная кровь.

— Родная кровь? Как странно. Иногда эти ценности перескакивают через поколение! — отозвалась она и печально улыбнулась.

Это замечание больно кольнуло его. Но он понял, что дальше она не пойдет. Это был последний выпад, спасающий честь после слишком скорой капитуляции.

— Он такой милый. Осторожней, ты неправильно его держишь. У него шейка заболит.

Она тихонько приблизилась.

— Иди сюда, сядь со мной и возьми его на руки.

Мать уже протягивала руки, чтобы принять ребенка.

Сидя рядом с Жереми, она держала Тома лицом к себе и улыбалась счастливой улыбкой.

Жереми чувствовал ее запах. Запах его детства. Смесь лавандовой воды и кондиционера для белья. Запах добродетельной честности.

Ему захотелось броситься к ее ногам, умолять о прощении, обнять ее.

— Мама… я… я не понимаю, как мог вас…

Но что он мог сказать, чтобы облегчить боль раненой любви? Слова теснились в горле.

— Я люблю тебя, мама.

Она напряглась, но сделала вид, будто не услышала, и продолжала улыбаться ребенку.

— Он такой славный. Мне так хотелось с ним познакомиться. Я ведь как-никак его бабушка.

Голос ее сорвался. В глазах блеснули слезы. Она приблизила личико ребенка к своему лицу и поцеловала, словно прячась за ним.

Жереми растерялся.

— Мне так жаль, что я причинил вам боль, тебе и папе. Это был не я! Я просто не узнаю себя во всем этом. Я так вас люблю.

Мать подняла на него мокрые глаза, продолжая целовать короткими поцелуями лобик Тома.

— Мы никогда не сомневались, что все делаем во благо, поверь мне, Жереми.

— Вы тут ни при чем. Как я мог заставить вас жить с сознанием вины? Это не вы, мама! Это отчаяние растерянного мальчишки. Я был влюблен в Викторию. Безумно влюблен. Она не обращала на меня внимания. А я не хотел жить без нее! Я знаю, это смешно, что я так говорю. Но самоубийство всегда смешно, пока его не совершишь. Оно существует только за секунду, за минуту до поступка. В этот момент оно гибельно. Вашей вины тут не было. Об остальном, о том, что происходило после, я не знаю, что и сказать. Наверно, это безумие продолжалось. Или, может быть, мне было стыдно. Я правда не могу объяснить…

— А почему ты захотел увидеть нас сегодня?

— Понятия не имею! Мне просто кажется, что я снова стал собой.

Он осознал, как странно прозвучало его объяснение.

— Я была так счастлива, что Виктория позвонила, — сказала она, улыбаясь сквозь слезы.

— А я так счастлив, что ты согласилась прийти. Но папа…

— Ему нужно время. Мать прощает быстрее.

Он обнял ее одной рукой за плечи и прижал к себе. Тома засыпал у нее на руках.

— Я чувствую, что буду безумной бабушкой, — сказала она, глядя на его сонное личико.

В дверях появилась Виктория. Увидев их прижавшимися друг к другу, она решилась войти.

— Я ужасно рада видеть вас вот так, — улыбнулась она и, подмигнув Жереми, весело продолжила: — Ну же, вставайте, будем обедать.

Жереми встал, взял мать за руку и помог ей подняться. Он привлек ее к себе и крепко обнял. Зарылся лицом в ее волосы, вдохнул их запах.

Честность, добродетельная честность.

Обед проходил в притворно непринужденной атмосфере. Клотильда, похоже, все еще сердилась. Жереми с матерью то и дело быстро переглядывались, словно говоря друг другу, как они рады быть вместе. Жереми с трудом вникал в слова друзей и жены. Частые отсылки к общим воспоминаниям делали их болтовню непонятной.