– Папы нет одиннадцать часов?

– …он раньше так не уходил, и я не знала, кого позвать, а Моника так занята, и я подумала…

– Погоди, погоди, ты сказала Монике, что папа пропал?

Пауза.

– Да, – неуверенно говорит мать. – Точно сказала.

– Или ты просто сказала ей, что не знаешь, где ключ от сарая?

– Майкл Фрэнсис, по-моему, ты меня не слушаешь. Я знаю, где ключ от сарая. Он на кольце с ключами, которое у твоего отца, но отец пропал, так ключа тоже нет, и…

– Хорошо. – Он решает взять дело в свои руки. – Вот как мы поступим. Ты будешь ждать у телефона. Я позвоню Монике и поговорю с ней, а потом перезвоню тебе, где-то минут через десять. Идет?

– Хорошо, милый. Я тогда тебя подожду.

– Да. Жди.

Для Моники все началось с кота. Многие годы исчезновение отца навсегда будет связано со смертью кота.

Ей этот кот даже не нравился, никогда не нравился. Но дочери Питера его любили, они с ним выросли. Приезжая в пятницу вечером, когда Питер забирал их от матери, девочки бежали по дорожке, влетали во входную дверь и, не удосужившись снять пальто, носились по дому с громкими пронзительными криками в поисках животного. А когда находили кота, свернувшегося на диване или вытянувшегося возле печи, налетали на него, утыкались лицами ему в бок, нараспев звали по имени и теребили мягкие треугольники кошачьих ушей.

Они вели с котом долгие беседы, строили для него затейливые дома из газет, хотели, чтобы ночью он спал в их постелях, и Питер им разрешал. Они таскали его повсюду, как меховую сумочку, наряжали в кукольные платья и катали по саду в старой скрипучей коляске, которую вытащили из амбара. Моника понятия не имела, что там стояла коляска (она избегала заходить в амбар, темное, паучье место, полное кривых ржавых теней), а девочки знали. Она смотрела в окно кухни, как они вытаскивают коляску за дверь амбара, словно делали это уже много раз. От этого у нее появилось странное, напряженное ощущение, осознание того, что эти две девочки, почти чужие ей, знают дом лучше нее самой.

Она сказала об этом шутя и легко, как ей казалось, когда они вместе раскатывали на кухонном столе тесто (или это она лихорадочно вырезала из него печенье формочкой в виде кошки, которую купила за несколько дней до того, пытаясь не обращать внимания на то, что девочки сидят, скрестив руки на груди, и таращатся на нее?). Моника не нашла чистую прихватку (потому что сожгла очередную из-за этой чертовой печки), и старшая из девочек, Джессика, соскользнула со стула, подошла к ящику буфета, вытащила чистую прихватку и молча протянула ее Монике.

– Вы тут все знаете лучше меня, я смотрю, – сказала Моника, вымученно улыбнувшись.

Джессика пригвоздила ее к месту долгим немигающим взглядом.

– Мы тут всю жизнь прожили, – сказала она. – Флоренс прямо здесь и родилась, – она показала влево, – на полу. Мама так ругалась. Папе разрешили перерезать пуповину.

Моника застыла, по ее пальцам расползалась обмякшая кошка из теста, а она не могла отвести глаза от половиц под окном. С тех пор она не могла на них наступать.

Она так старалась с дочками Питера. Изо всех сил старалась. У будней, которые девочки проводили у матери, появился отчетливый ритм. Понедельник, когда они уезжали, сжирал шок, ее голову окутывало черное облако паники и бесполезности, вторник уходил на поправку, среда на подавленность и отчаяние: Флоренс и Джессика ее ненавидели, что бы ни говорил Питер. Она видела это по глазам, по тому, как они отшатывались, если она подходила слишком близко, как испуганные лошади. Все это было безнадежно, полная катастрофа, из нее никогда не выйдет нормальная мачеха, о хорошей и говорить нечего. В четверг она просыпалась рано и вела с собой беседы: у нее хорошо получается с детьми, она, считай, вырастила Ифу, а это было не сказать чтобы просто – так ли сложно будет совладать с девочками Питера? Пятница посвящалась тщательным приготовлениям: Моника покупала раскраски, акварельные краски, куколок для катушечного вязания, мягкие мячи пряжи. Ставила вазы с цветами на тумбочки возле кроватей. Выкладывала на кофейный столик прессы для гербариев, книги о природе, комиксы, клей, пластилин, яркие нитки для вышивки: она научит их вышивать, шить! Они вместе станут делать подарки к Рождеству: очечники, бархотки для обуви, сумки для пижамы, носовые платки с монограммами. Она представляла, как Питер увидит их втроем, тесно усевшихся на диване, за шитьем футляра для банки с табаком ему в подарок. Как он будет рад, поняв, что она победила, что она их приручила.

Потом наступал вечер пятницы, и Моника встречалась лицом к лицу с двумя детьми в одинаковых вельветовых платьях, заказанных по почте, подолы у которых уже висели немножко неровно, – как ей хотелось распороть швы и переделать их как надо; дел-то на пару минут, – дети мчались по дому в поисках кота, которого любили.

Дженни, их мать, быстренько устроила так, чтобы кот остался на попечении Питера, когда они разъехались: настояла на том, чтобы это создание продолжало жить тут. И Моника быстро догадалась почему. Животное не понимало, что можно есть, а что нельзя: оно сжирало куски бумаги, резинки для волос, метры бечевки, ярлыки с одежды. Раньше она такого не видела. Если лисы разрывали в переулке мусорные мешки, то кот грыз засохшие кости, полусгнившие рыбьи головы, заплесневевшие корки, жевал стаканчики из-под йогурта и старые шнурки. А потом шел в дом, оглушительно орал под кухонной дверью, пока Моника не сдавалась, а затем отрыгивал неподобающее содержимое желудка на ковер, на свеженатертые воском полы, на коврик в прихожей, на кухонный стол.

Как недавно сказала Моника Питеру, если еще хоть раз придется оттирать кошачью рвоту с мебели, она завоет в голос.

Сегодня его надо было чесать: четверг – день, когда Моника любила убирать в доме, стирать все следы пребывания девочек, наводить порядок, извлекать из шерсти кота все обрывки листьев и сор. Но странное дело, она не могла его найти. Звала внизу, у лестницы, у двери во двор, у входа в старый гниющий амбар. Погремела коробкой с его вонючей едой. Открыла и закрыла холодильник нарочито громко. И ничего.

Моника раздраженно щелкнула языком. На ней был фартук, который она приберегала для таких случаев. И резиновые перчатки. Кошачья щетка с металлическими зубьями была уже наготове, отмокала в антибактериальном средстве. Где же эта тварь?

Она позвала еще несколько раз, потом сдалась, сняла специальный фартук и перчатки и с тряпкой для пыли направилась к каминной полке.

Но потом, когда она выносила мусор, ей бросилось в глаза что-то темное на клумбе. Сперва она подумала, что дети что-то уронили или кто-то из переулка кинул что-то через их стену: шляпу или, может, ботинок. Она заслонила глаза ладонью от солнца и поняла, что это кот, нелепо сгорбившийся у ствола желтеющего куста жасмина.

– Вот ты где, – сказала Моника, но голос у нее дрогнул.

Глаза кота были подернуты пленкой, грудь расширялась и сжималась от быстрых, лихорадочных вдохов и выдохов, голову он склонил низко-низко. Моника присела и увидела порванную, словно ткань, кожу на задней лапе, запекшееся красное месиво и какое-то белое пятнышко. Она вскрикнула и попятилась обратно на дорожку. Огляделась, словно ища помощи, потом побежала в дом, комкая ткань передника.