новобрачных». Взращенное годами самосознание собственной неполноценности растворилось в его неподвижном взгляде, и Алла откинулась на белоснежные простыни, без хихиканий и смущения позволяя ему стягивать с нее и чулки, и «стальное» платье, и явно уже большой ей бюстгальтер. А потом был только аромат «Фаренгейта», приглушенно звучащая из неведомой дали музыка, и невероятное, неземное наслаждение, от которого Алла выгибалась дугой и что-то бессвязно бормотала и вскрикивала.

…

- А, это ты…, - Алла, всклокоченная и заспанная, сняла цепочку с двери и запустила подругу в квартиру.

Вагина повела по воздуху острым длинным носом, угадывая в стерильной холостяцкой берлоге, несвойственные ей прежде запахи мужчины и секса.

- Я за куклой, - сказала она, часто мигая, - можно войти?

Алла нехотя посторонилась, пропуская подругу. Ее нелепая одержимость куклой казалась жалкой и смешной на фоне ее собственных жизненных перемен. Олька, все в том же нелепом старушечьем байковом халате, просеменила по коридору и заглянула в спальню, где из-под скомканных простыней торчала черная кудрявая макушка и крепкое плечо.

- Далась тебе эта кукла, - произнесла Алла, зевая и поправляя на плече съехавшую бретельку, - Ты же вроде как отказалась от нее.

- Я в командировке была.

- Ну, да… конечно, - отмахнулась Алла и, приглашающими жестами проводив подругу в кабинет, кивнула на книжный стеллаж, где все это время сидела кукла.

- Сколько я тебе должна? – дрожа от нетерпения спросила подруга.

Коммерсант в душе Аллы на мгновенье поднял голову, но тут же со вздохом опустил. Что с дурочки взять. Тащит на себе с десяток контор, чтобы не подохнуть с голоду, а те пятьдесят юаней…

- Это подарок, - ответила она, - Забирай.

- Нет, так нельзя! Назови цену.

Алла закатила глаза. Совсем у Вагиной чердак сполз.

- Это же не кошка и не цветочек! Ладно… Сколько у тебя сейчас с собой?

Ольга, не сводя взгляда с куклы, вытащила из кармана горсть мелких монет и ссыпала их в подставленную Аллой ладонь. Потом на полусогнутых, замирая на каждом шагу, приблизилась к стеллажу, бережно сняла куклу с полки и прижала к своей впалой груди.

Аллу что-то кольнуло. В мозгу отчетливо зазвучали тревожные трели: «Не отдавай. Пообещай ей другую, но эту оставь себе. Не позволяй даже прикасаться к ней! Нельзя!»

Она сделала было шаг, чтобы отобрать игрушку, но вдруг на плечо ей упала теплая рука, повеяло любимым «Фаренгейтом».

- Ваги́на! – осклабился Вадим, с хрустом разрабатывая затекшую со сна шею, - Ты все со своей куклой?

Ольга отшатнулась, прижимая к себе игрушку. В глазах ее стояло странное выражение – злость, ревность, зависть, испуг и… предвкушение?

- Ты не ту куклу заказала, - продолжил он глумливо-доверительным тоном, - Не поверишь, но китайцы умеют делать еще и в полный рост, и со встроенным виб…

Алла благодушно ткнула его локтем в бок, и он крякнул на полуслове.

- Ну, или кота заведи, - ухмыльнулся он, потершись ключей щекой об Аллину щеку, - все ж живое существо…

- Она тоже живая, - Вагина попятилась мимо влюбленной парочки, нырнула в темный коридор, а через несколько мгновений послышался приглушенный щелчок дверного замка.

- Ее бы специалистам показать, - пробормотал Вадим, притягивая к себе Аллу и лениво шаря по ее телу руками, - Бабища совсем плоха… Может, по-быстрому, а потом закажем чего-нибудь пожрать? У тебя во дворе отличная пекарня открылась… Я сбегаю...

…

Алла проснулась в мглистой утренней полутьме с ощущением какого-то дискомфорта. Что они там пили вчера? Вроде только винцо под кинцо. Ах, да! Было ещё немного марихуаны. Но ведь та была совсем слабенькой... Алла перевернулась на другой бок и узрела на Вадимовой половине кровати лишь смятые простыни.

В квартире стояла оглушающая тишина. Ни шума закипающего чайника на кухне, ни каскадных звуков унитаза, ни ставшего уже уютно привычным насвистывания.

- Дюнечка, ты дома? – спросила она, почесывая живот под внезапно тугой резинкой красных кружевных трусиков. Пустая квартира промолчала в ответ, - Куда это его понесло спозаранку?

Впрочем, отсутствие Вадима показалось даже кстати. Слишком уж кисло она себя чувствовала – словно с глубокого похмелья. С трудом поднявшись, Алла проковыляла в ванную комнату и поморщилась, глядя на себя в зеркало. Ненавистный утренний «шрам» от подушки вернулся на щеку, веки набрякли, а цвет лица был каким-то… пятнистым. Да, хорошо, что Вадима нет – не хотелось бы предстать пред его ясные очи в таком потасканном виде. Умывшись и попытавшись пальцами разгладить глубокий подушечный рубец, Алла поставила варить кофе и, выглянув в окно на ноябрьский рассвет, нахмурилась.

Машина, покрытая тонким слоем изморози, стояла у подъезда. Алла вышла в прихожую и с недоумением поглядела на полочку с ключами. Брелок подмигивал ей зеленым огоньком со своего обычного места. Он что? Пешком пошел? Мысль была смехотворной. Пешком Вадим мог разве что сходить до пекарни или вынести мусор. Если же путь выходил за пределы двора, он всегда ехал на машине. Значит, варианта два: либо он действительно отправился в пекарню (ибо полный мусорный пакет стоял в целости под раковиной), либо почувствовал себя так же плохо, как она, и не решился сесть за руль, вызвав такси.

Алла вновь подошла к окну и вгляделась в витрину пекарни, расположенной на первом этаже дома напротив. Темнота внутри говорила о том, что они еще не открылись. Значит, оставался только один вариант – Вадим уехал на такси… Но куда ему понадобилось срываться в такую рань? Алла глянула на циферблат настенных часов. Начало девятого…

Налив себе кофе, она набрала его номер, но ответом ей были лишь длинные гудки.

Что-то случилось… Но если бы произошел какой-то форс-мажор, она непременно проснулась бы от звонка его телефона…

Алла грузно уселась на стул, отстраненно почувствовав, что заднице стало гораздо свободнее – шов на тонкой ткани трусиков не выдержал и разошелся.

Прихлебывая мелкими глотками горячий кофе, она со все более усиливающейся тоской, заменяющей неясную тревогу, склонялась к тому, что Вадим … просто ушел. Последние несколько дней она гнала от себя мысль, что его страсть, которая внезапно расцвела пышным розовым бутоном, начала вянуть и осыпаться потемневшими лепестками. Его почти раболепное преклонение перед ней, которое тешило ее самолюбие и возносило до небес в интимные минуты, вдруг сменилось сначала тщательно скрываемым безразличием, а потом