— Привет, проходи. Я рада тебя видеть.

Фигура, принадлежащая, как стало ясно по тембру голоса, женщине, посторонилась, впуская тело Степана Чая внутрь квартиры. Ноги Чая переступили порог, и он оказался в прихожей. После ряда телодвижений, связанных со сниманием верхней одежды и туфель и надеванием тапочек на ступни, Степан Чай вошел в комнату и сел в кресло. После того как было выпито три четверти бутылки коньяка, рука Степана обняла плечо Оли. Настроение было элегическим, раздался мужской членораздельный звук.

— Ты мне очень правишься, Оля.

Рука Чая крепче сжала плечо Яковлевой, потом кисть начала спускаться к груди и пытаться нащупать сосок. Снова раздался мужской членораздельный звук.

— Я хочу тебя, Оля.

— А я не хочу тебя.

Это прозвучал женский звук.

— Но почему?!

Этот звук был вновь мужским.

— Не знаю.

Маленькая кисть руки Яковлевой сбросила с груди кисть Степана Чая. Туловище Чая обиженно отодвинучось от тела Ольги Викторовны. Рука его взяла бутылку с коньяком, вылила коньяк в рюмку, поставила бутылку на пол, взяла рюмку, поднесла наверх ко рту, губы сжали стенки рюмки, и наконец Степан Чай залпом выпил коньяк. В мозгах его воцарилось самоубийственное, обескураженное настроение. Резким рывком тело выпрямилось, ноги решительно пошли к двери. Никто не хотел остановить их. Через некоторое время только что открытая дверь громко захлопнулась, поскольку была послана на свое место разочарованной рукой Степана Чая. Рот Яковлевой зевнул.

И вот на улице слюнные железы Чая выделили слюну, она проникла в ротовую полость, и Степан плюнул на темный асфальт. Тут неожиданно предательская стрела, выпущенная непонятно откуда, пронзила учащенно бьющееся сердце Степана Чая; его гортань издала высокий и резкий нечленораздельный звук, а потом туловище начало мгновенно слабеть и, словно потеряв каркас, упало на асфальт. Пронзенное сердце перестало выполнять свои животворные функции, превратившись то ли в простой кусок парного мяса на стреле, то ли в высокий символ. Наверное, Степан Чай вернулся откуда пришел; и капля лужи проникла в его носовой платок, торчащий из правого кармана и высохший там, став несущественным серым пятном.

Аркадий Верия родился двадцать семь с половиной лет тому назад. Сейчас он сидел и смотрел на грустный огонь, заключенный в костре, или в камине, и сжигающий какие-нибудь дрова и предметы с восторгом возвышенного умертвителя; все было обращено в приятные огненные тени, словно очарование готово было родиться в мигании углей и в дыму; и Аркадий Верия был умиротворен течением жизни и собственным существом и гладил свое колено, как будто на нем только что сидела загадочная возлюбленная.

Медовая, обволакивающая прелесть огня дышала сыростью чуткого утреннего леса, байковой, мятной секундой восторга любви и снов, и шелковой тайной родных существ. Как святилище в кино, или дождь в твоей памяти, предметы меняли свой смысл в обычной полутьме, и оставалось только надеть пижаму, чтобы остаться на равных с остальным окружением, и молчать, желая смерти; и погрузиться в эйфорию уже описанной мягкотелой обыденности, чтобы понять какую-нибудь очередную великую истину, не имеющую слов; и взглянуть вдаль и вперед, где сверкает новый огонь.

Так сидел он — Аркадий Верия — и испытывал радость, не думая о зле.

И словно явленный призрак, прерывающий печальное безмолвие, раздался ласковый звон телефона, имеющий потенцию родить счастье и красоту. Аркадий вскочил с сиденья, на миг застыв в агрессивной позе, словно был сильным чемпионом, а потом изменил настроение, почувствовав расслабленную ласковость своею внутреннего мира, и снял трубку, приложив ее к щеке, как целующую мордашку любимой.

— Друг мой! — сказал восторженный девичий голос. — Ты совсем забыл меня! Я все время думаю о тебе, я скучаю по тебе, а не могу без тебя. Аркаша, какой же ты хороший!

— Кто это? — настороженно спросил Верия, запуская свою душу в высшие сферы счастливых моментов, расцветающих в веселии свежего озонного бытия. — Кто это говорит?

— Это я, родной и милый, это я — Оля. Оля Яковлева.

— Понятно, сказал Верия.

— О, скажи мне свое чудесное согласие, и я прилечу к тебе на крыльях, принесу тебе себя, я так люблю тебя видеть!

— Приезжай — хмуро сказал Аркадий, повесив трубку.

Время происходило внутри пространства, рождая в нем изменения, тьма заполняла комнату, усугубляя электрический лад. Вечер, словно снег, неотвратимо ложился на землю, приближая час своего конца. Аркадий Верия сидел в кресле и смотрел на огонь.

Неважно, сколько продолжалось уже описанное бдение, так Как ничего нового не возникло в этом месте; но прелесть нетерпеливого ожидания была уничтожена задумчивым абстрагированием От насущной жизни и предстоящих событий и низведена до уровня простой безделицы, ждущей впереди. Раздался заключающий эту чисть жизни звонок в дверь, и Аркадий медленно пошел открывать вход в свою обитель, для кого-то желанную, для кого-то словно и несуществующую вовсе.

Великолепное женское существо стояло за порогом, выставив вперед улыбающиеся блистательные губы, накрашенные темно-лиловой помадой; Верия поцеловал их от души и пригласил гостью войти внутрь; и тут же чудесный запах легких, каких-то каменных духов заполнил близлежащее от дамы пространство, и стало так, будто эльфы принесли на своих крыльях лучшую невесту сыну человека, а она покрыта черной прозрачной кисеей и излучает из себя призыв следовать тайне ее глаз и голоса, и умереть, осознав себя не тем.

— Привет тебе! — сказала девушка, снимая черную шляпу. — Я счастлива оказаться здесь опять!

— Проходи, — тупо произнес Аркадий, показывая рукой на кресло.

— Спасибо! — пискнула Оля и уселась в кресло.

Какое-то время они говорили разные слова, рассказывая истории, и Оля сидела, раскрыв глаза и создав на своем лице выражение восторга и любви, но Аркадий не замечал ничего, попивая свой кофе; смотрел в окно, или на стену и был бесстрастен, словно не любил вообще никого, кроме вечности и истины. Девушка Оля положила свою теплую ручку на колено Верия и посмотрела прямо в его лицо. Аркадий смутился.

— Нет, Оля! — сказал он патетично. — Я не могу быть с тобой.

— Но почему?.. — слезно прошептала девушка. — Я хочу тебя, милый!..

— Потому что я — педераст, — извиняющимся тоном проговорил Аркадий и цокнул, кивая головой, словно сожалел об этом.

— Не может быть… — отчаянно сказала Оля, сжав колено Аркадия своей прекрасной рукой. — Я не верю!..

Они замолчали, думая о грусти, которая охватила их души. Потом Аркадий Верия мягко и почти не обидно снял руку Оли со своей ноги, посмотрел в ее красивые глазки и возвышенно сказал:

— Оля, не все так просто! Мужчины, юноши — это самая большая прелесть, существующая под луной. Когда я смотрю на их статуи, на их торс, плечи, ягодицы — меня охватывает такое упоение, такой чувственный восторг, такой подъем всех сил и желаний, что я даже готов умереть в этот миг, или же остановить его! Давид — это мой идеал; он — само совершенство, он — чудо, я готов целовать его куда угодно, я готов делать с ним все, готов провести с ним ночь, готов молиться на него… Я млею при виде голого мужского тела; загорелое гладко выбритое лицо, бицепсы, плечи, литой живот, и дальше, дальше, дальше… Он берет тебя сильной рукой, ласкает, хочет тебя; целует долго, страстно; шепчет слова… «Ах, дурочка моя…» Или назовет тебя рыбкой — такой сильный, крепкий, гладкий… Я бросаюсь перед ним на колени, обнимаю ноги, ягодицы, весь замираю, ловя каждый его приказ, жест… Он — господин, он — мой, никому его не отдам, мне с ним хорошо, я весь превращаюсь в абсолютный стон, когда он со мной; небо сходится с землей, жизнь прекращает течение, я становлюсь ребенком, становлюсь нерожденной еще деткой, плачу и смеюсь, дрожу, ликую, и умираю от любви и желания, и засыпаю наконец, счастливый, как невеста, впервые испытавшая любовь и сладостный стыд.