Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ого! — крикнула я.
Фелисия подошла и обняла меня. Я была страшно горда собой.
По дороге домой я чувствовала себя на седьмом небе. Мне нет равных! Юлле ещё не было, и я прокралась к нему в комнату и постучала немножко на барабанах. В музыкальной школе мне приходится целую вечность стоять в очереди, чтобы побарабанить, так что я была рада улучить момент и поиграть немного. Мне было очень весело. Пока Юлле не вернулся домой.
— Что ты здесь делаешь? — заорал он. — Вон из моей комнаты!
Каким же он бывает придурком! Хорошо, что у меня было отличное настроение и что я всё-таки успела вволю постучать по тарелкам.
На следующий день была среда, а по средам у меня занятия флейтой. Это тоже неплохо, поскольку один час от продлёнки занимает репетиция. Я люблю музыку, но от мелодии, которую мы разучивали на этот раз, пузырьки по телу не бежали.
— Открыли все ноты! Играем «Вот бабочка пархает», — объявила Тюра, наша учительница по флейте. Она говорит с сильным немецким акцентом, так что её почти невозможно понять.
Тюра мне не нравится. Она маленькая, худая, и волосы у неё седые. К тому же она очень строгая.
Мы достали ноты и поставили их на пюпитры. Тюра махнула нам, и мы заиграли. Вышло не очень.
Марьям стояла немножко в стороне и, как обычно, фальшивила. А некоторые до сих пор не выучили разницу между целыми нотами и половинными. Но Тюра не обращала на это внимания и продолжала кивать в такт музыке. Вдруг она переменилась в лице, подняла руки и пристально посмотрела на меня.
— Астрид! Стоп, стоп, стоп! — сказала она громко и прервала игру.
Все притихли.
— В чём дело? — спросила я.
— Посмотри на свои ноты.
— Что с ними не так?
Учительница подошла и взяла мои ноты.
— Они у тебя такие мятые! Ты же не можешь разобрать, как надо играть, — строго сказала она.
— Но я помню всё наизусть.
— Тебе надо их погладить.
— Что?
— Иди домой и прогладь их хорошенько, — велела Тюра.
Как это несправедливо! С бумагами вечно так: стоит мне к ним прикоснуться, они сразу мнутся и рвутся, я тут ни при чём. А ещё я их постоянно теряю. Но играть-то я всё равно могу чисто и в такт. Это важнее.
— Разве можно гладить бумагу? — удивилась я.
— Можно, спроси маму — как.
Это был глупый совет. Мама вообще утюг в руки не берёт. Её блузки гладит папа, потому что у мамы не хватает терпения тщательно разглаживать манжеты.
После репетиции мы с Марьям должны были вернуться на продлёнку, но решили не торопиться. Вдобавок мы встретили наркомана, который живёт в том самом доме, куда мы ходим заниматься флейтой. Он вёл себя как сумасшедший, и мы бросились наутёк. Он был очень страшный. Я видела его и раньше, он каждый день совершает прогулку в центр города. Иногда он выглядит вполне нормальным, идёт как обычный человек. Но в другие дни еле ноги волочит, бредёт сгорбившись, и глаза такие странные. Я его очень боюсь.
— Ты что, в самом деле станешь гладить ноты? — спросила Марьям по дороге на продлёнку.
— Она же велела.
— Бред какой-то. И почему ты иногда бываешь такая покорная?
— Никакая я не покорная, — прошипела я. — Просто я не умею поддерживать порядок. Вот и приходится за это расплачиваться.
— Брошу я эту флейту, — сказала вдруг Марьям.
— И я, — поддержала я подругу.
На этот раз меня забирал Юлле, потому что мама и папа работали допоздна. Иногда я радуюсь, когда брат меня забирает: хоть он и зануда, но с ним интересно. На этот раз вид у Юлле был особенно крутой, потому что он надел кожаную куртку. От неё сильно пахло потом, табаком и мужским одеколоном. Мне нравится запах кожи.
По дороге домой Юлле закурил. Он думает, что если мама и папа не видят этого, то не чувствуют запаха табака. Я плелась в пяти метрах сзади, чтобы он меня не обкуривал.
Когда мы пришли домой, Юлле приготовил нам тёплый шоколад и нашёл в холодильнике булочки. Я достала ноты. Они и в самом деле были очень мятые.
— Юлле, помоги мне их разгладить, — попросила я.
— Что? Ты собираешься гладить ноты? Утюгом?
— Да, это Тюра так велела.
— Бред какой-то! Ну ладно.
Иногда Юлле может быть почти добрым. Мы пошли в прачечную и достали утюг. Я положила ноты на гладильную доску, Юлле включил утюг в розетку, и я начала гладить. Получалось неплохо.
Юлле ушёл на кухню. Вдруг я заметила, что бумага потемнела и стала чернеть, а через секунду вспыхнул огонь.
— Юлле! Юлле! На помощь! — закричала я во всё горло.
— Чёрт, что стряслось? — ворвался он.
Тут завыла пожарная сигнализация. Юлле схватил нотный листок голыми руками, бросил его в раковину и залил водой. Потом вынул шнур из утюга, плеснул водой на гладильную доску и помчался выключать сигнализацию.
— На помощь! — закричала я снова.
Юлле прибежал назад. В самом центре гладильной доски красовалась большая прожжённая дыра. А в раковине лежали обгоревшие и намокшие клочки бумаги — всё, что осталось от нот.
— Ох! — сказал Юлле.
— Ох! — сказала я.
Ни мама, ни папа на меня не ругались. И на Юлле тоже. Папа просто унёс гладильную доску в гараж, где лежит целая гора хлама, который надо отвезти на помойку. Мама даже несколько раз повторила, что рада, что только ноты сгорели.
— Как можно было велеть восьмилетнему ребёнку гладить бумагу? Это чистый идиотизм!
— Мне уже скоро девять, — сказала я.
— Всё равно, — ответила мама. — Хорошо хоть, что Юлле не растерялся.
Вечером меня укладывал папа. У нас есть особая укладывательная процедура, которую мы повторяем каждый раз. Обнимашки — поцелуй, обнимашки — поцелуй, обнимашки — поцелуй, и ещё раз обнимашки. Я всегда хихикаю, потому что папины усы щекотятся. Потом мы трёмся носами.
— Сделай, пожалуйста, осовое подтыкание, — попросила я. Так я говорила, когда была маленькая и не знала, что надо говорить — особое.
— И мне тоже, — сказала Бланка, хотя она уже давно об этом не просит.
Осовое подтыкание папа делает так: подпихивает одеяло под тело и крепко-накрепко спелёнывает — так, что лежишь как мумия и не можешь пошевелиться. Это очень приятно.
— Постарайся всё-таки получше следить за своими вещами, — попросил папа.
