Когда мне стукнуло семнадцать, я отдал свою невинность темноглазой девушке, ее духи напомнили мне о мамусе. «Вечер в Париже». Маленький пузырек украсть нетрудно, он до сих пор у меня. В ящике под мамусиной фотографией.

Вытаскиваем мини-пиццы и ставим в духовку большую «Маргариту». Мамаша уже дожидается на улице, ребятишки с ее разрешения носятся по кругу. У нас пешеходная улица, но машины иногда заскакивают. Она настороженно поглядывает по сторонам.

Теперь я чаще думаю о ней. Если так скучают, значит, я скучаю по мамусе.

Я встречаюсь со многими девушками, у меня куча подружек. Есть, например, Алисия, от нее пахнет розой. И рыжая Каролина. И Стефания; ее мамаша всегда целует меня в губы. В наши дни непременно найдется женская рука, за которую можно подержаться. И каждый раз, когда у меня появляется новая женщина, я говорю себе: на этой я женюсь! Я очень серьезный человек, вы уже знаете. Но всегда что-то случается – всегда случается! – и я перестаю думать, что мы поженимся. Полугода не проходит, и оно случается. Я ставлю точку. Я сам! Не девушки, нет; всегда именно Мацек говорит: Pożegnanie.[6]После десяти-двенадцати лет я уже не удивляюсь, просто жду, когда подойдет срок. Ненавижу это время, когда женщина больше не кажется мне красивой.

Два года назад, незадолго до моего тридцать пятого дня рождения, я полюбил Марью. Она поселилась в квартире под нами и весело улыбнулась, когда мы в первый раз встретились на лестничной площадке. На следующий день она была в моей постели. У нас не было ни минуты, чтобы задуматься, переменить простыни, спросить себя: любим ли мы друг друга? Целый год мы прожили вместе, и весь год меня не оставляло ощущение, что все правильно, что так и надо. Я никогда еще не жил с женщиной, но это не суть важно. Она не спрашивала, а я не говорил, для меня все было в новинку. Задавал ли я себе вопрос: кто эта женщина и что она делает в моем доме? Нет. По-моему, я вообще не думал о нас, что было странно, поскольку я с утра до ночи только тем и занимался, что размышлял о смысле жизни. Растолковывал мысли давно умерших мудрецов и штуковины типа позитивизма целым аудиториям студентов. Я тогда работал в колледже. Не в университете – до него я не дотянул. Преподавал философию. Рассуждал о том, как в послевоенной Европе зародился романтизм, идеализм. Читал лекции о Юлиане Охоровиче и Яне Лукасевиче,[7]о Канте и Шопенгауэре. Рассказывал, что они думали о Боге, о жизни после смерти, о том, как следует и как не следует жить. О том, что существенно, а что… пепперони. Феноменология – это моя любимая область. Неудивительно, что Кароль Войтыла стал Папой Римским. Он тоже обожал феноменологию.

Философия – как винная лавочка, заставленная водочными бутылками с яркими этикетками, и каждая расхваливает свою водку. Это точно! Я наблюдал за своими студентами – они бросались от одного философа к другому, точно пьяницы, точно распутные бабешки, обожающие того мужика, с которым они в данную минуту.

По правде говоря, у меня от них порой голова раскалывается. Но рядом с Марьей жить легко и просто. Сыплет в огромную дымящуюся кастрюлю кое-как порубанную всякую всячину, а сама рассказывает мне про свои дела, хохочет. Или поет. Марья, она все время пела. А голос у нее был кошмарный – фальшивый и такой тонкий, пронзительный! Возвращаясь домой, она начинала петь на лестнице, и я знал, что это она, еще до того, как ключ поворачивался в замке. Ни разу я не спросил себя: Мацек, что ты станешь делать, если это кончится?

Большая пицца почти готова. Принимаю другие заказы. Средняя мясная, одна мини с анчоусами. Досыпаю в одну банку сыра, в другую – лука и открываю еще коробки для готовых пицц. Коробки теплые и сухие, потому что я держу их на духовке.

Незадолго до того, как меня уволили из колледжа, – да, момент неудачный, как всегда, – Марья меня разлюбила. Очень просто. Купить соли, убрать зонтик, разлюбить Мацека. Без всякого повода. Она, конечно, грустила: ей не хотелось меня обижать. И все пошло кувырком из-за того, что она сказала мне pożegnanie. Я-то ее еще не разлюбил! Но я не злился на Марью – я не мог не любить ее. Она по-прежнему была для меня красавицей.

Бывает ли любовь без боли? Раньше я думал – да, бывает, ведь мне-то любить легко. Теперь я думаю – нет, не бывает. Глуп я был! И теперь я не люблю любовь. Недобрая она.

Мои двоюродные братья писали, что Марья живет с каким-то Томашем, из Яблоновских. Марья любит этого Томаша, а он, должно быть, любит ее. Конечно, любит. Слушает, как она распевает ужасным своим голосом, а все равно хочет поцеловать. Не знаю. Может, он любит ее, потому что Марья напоминает ему его маму.

Любовь, по-моему, как песня. У нее есть начало, середина, конец. Иногда середина любви-песни длится долго, с крутым крещендо и финальным соло. Вдовец или вдова, беспокойно ворочаясь, учатся спать посередине кровати. Некоторые песни просто обрываются, без всякой причины. Или трехминутные песенки – поначалу их крутишь, крутишь, крутишь, а потом в один прекрасный день вдруг услышишь знакомое «ла-ла-ла», когда наливаешь себе чаю или чистишь зубы, и накатит тошнота. Мне моя песня не прискучила. Это Марью… затошнило.

Иногда просыпаюсь утром и не верится, что я здесь, а не в своем прежнем кабинете в колле дже, не с ней. Разве мог я подумать, что будет у меня такая вот жизнь. Поймите меня правильно. Мне по душе моя здешняя работа! Вам она кажется третьим сортом? Ниже моего достоинства? Открою вам секрет: я едва справляюсь! В этом мире все так непросто, так удивительно, каждый день и каждая минута. Думаете, я чудак? А я думаю, что каждый человек чудак. Весь мир – чудной, а Шотландия – самое чудное место в мире. Ну и что? Мир таков, каков он есть, что бы я ни думал. И это замечательно! Мне нравится, что мир сам по себе, а я сам по себе.

Тетка Агата твердит, что я здесь попусту трачу свою жизнь, мол, даром, что ли, я столько лет учился. Почему она решила, что моя жизнь имеет какое-то особое значение? Нет во мне ничего особенного. А где работать, для философа безразлично, все работы одинаковы.

– Ваша пицца, она уже есть готовая, – кричу я мамаше с четырьмя детьми. Выхожу на улицу, потому что она меня не слышит. – Она есть готовая, ваша пицца!

– Ах, пицца! Наша чудесная пицца! – И смеется, потому что совсем забыла про пиццу. Дети визжат, до того рады. Танцуют даже! Кто бы подумал, что пицца может вызвать такое веселье?

Я поначалу решил, что буду двигаться все на север, на север, пока не доберусь до какого-нибудь крошечного островка. Хотел жить совсем один. Но в конце концов устал, как дряхлый старик. Добрался до этого местечка и остался. Здесь хорошо, но по мне – Россшир[8]мог находиться где угодно.

И здесь, как вы заметили, полным-полно поляков. Вроде ты не так и далеко от дома. У меня уже есть кое-какие знакомые – тоже из Кракова приехали. Мы всегда здороваемся и улыбаемся друг другу. Только они гораздо моложе меня. Как-нибудь позову их пообедать.