– Мама просила тебе передать, что ей пришлось уйти. – Он касается своего лица, будто проверяя, плотно ли оно прилегает.

Я хочу спросить, куда и зачем она ушла, но ни челюсти, ни язык, ни губы не слушаются. Почему мама ушла без меня? На меня глядит зеркальный я. Ни он, ни я двинуться не можем. Нора Грэйер разминает пальцы, словно только что проснулась. Может быть, мне что-то вкололи?

– Всякий раз, когда я возвращаюсь в свое тело, оно мне кажется чужим. Слабым. Знаешь, от него хочется отделаться.

– Поосторожней с желаниями, – говорит Иона. – Если с твоим перворожденным телом что-то произойдет, душа твоя растворится, как кусок сахара и…

– Мне известно, что с ней будет. – Голос Норы Грэйер звучит холодно, гортанно. – В этот раз парикмахерша возникла.

– Какая парикмахерша? – спрашивает Иона.

– Наша предыдущая гостья. Сладенькая твоя. В окне появилась, а потом на лестнице, у своего портрета. Мальчишку предупредить пыталась.

– А, ты имеешь в виду, что ее образ в окне возник. Бывает. Девчонка исчезла, развеялась, как колечко дыма под порывом ветра на Роколле{10}. Вреда от нее никакого.

Над пламенем свечи вьется бурый мотылек.

– Они чересчур осмелели, – говорит Нора Грэйер. – А что, если такой вот безвредный образ устроит диверсию в День открытых дверей?

– Если – вот именно что если! – в Театре разума устроят диверсию и какому-нибудь гостю удастся сбежать, пригласим наших друзей-контрактников из «Блэкуотер», вернем беглеца на место. Даром, что ли, мы им платим? Кстати, весьма щедро.

– Иона, ты недооцениваешь нормальных людей. Как обычно.

– Сестрица, ну что тебе стоит хотя бы один раз меня похвалить: «Отличная работа, прекрасный оризон. Ты заполучил великолепную, сочную душу, энергии которой хватит еще на девять лет. Приятного аппетита!»

– Африканское имение – грубая, пошлая поделка, шаблонный образ, братец. Для полного счастья не хватало только Тарзана на лиане.

– Так ведь изысканности и не требовалось! Главное – что видение полностью совпадало с картинкой в воображении гостя. Вдобавок мальчишка психически недоразвит. Он даже не заметил, что легкие у него не работают. – Иона смотрит на меня, как Гэс Ингрем.

Я и вправду не дышу. Отключенное тело это не беспокоит. Не хочу умирать. Не хочу умирать!

– Ох, вот только не ной! Терпеть не могу нытиков, – вздыхает Иона. – Постыдился бы! Я в твоем возрасте не ныл.

– Не ныл? – фыркает Нора. – А когда мама умерла, кто…

– Сестрица, воспоминаниям будем предаваться позже. Кушать подано. Блюдо так и пышет жаром, сочное, на ужасе настоянное, обалдином пропитанное, самое время разделывать. Приятного аппетита!

Близнецы Грэйеры руками выписывают какие-то буквы в воздухе. Сумрак медленно сгущается над пламенем свечи, чуть выше голов. Сгусток превращается в нечто осязаемое, размером с кулак, повисает в воздухе, пульсирует все быстрее, вспыхивает все ярче, то кроваво-красным, то багрово-красным, то ли кровь, то ли вино, вырастает до размеров головы, но больше похоже на сердце, огромное, как футбольный мяч. Из него щупальцами медузы вылезают жилки, извиваются, как плети плюща. Тянутся ко мне. Я не могу повернуть голову, не могу даже закрыть глаза. Жилки пробираются мне в рот, в уши, в ноздри. Гляжу на свое отражение, хочу закричать, но не могу, и даже сознание потерять не могу. Посреди лба вспыхивает боль.

В зеркале видно, что там черная точка. Что-то…

…сочится оттуда, нависает над глазами, гляди: облачко звезд, маленькое, в горсти поместится.

Моя душа.

Гляди.

Гляди.

Прекрасная, как…

Прекрасная.

Близнецы Грэйеры склоняются ко мне, лица сияют рождественским восторгом, и я понимаю, чего они жаждут. Они выпячивают губы и присасываются. Облачный шарик растягивается, как тесто, образует два облачка поменьше… и разрывается пополам. Половина моей души попадает в рот Ионы, а половина – в рот Норы. Они закрывают глаза, как мама на концерте Владимира Ашкенази в Альберт-холле. Блаженство. Блаженство. Я вою внутри, эхо звучит и звучит и звучит и звучит в черепе, но вечно ничто продолжаться не может… Громадная пульсирующая штуковина-сердце исчезла, близнецы Грэйеры стоят на коленях, где стояли. Время замедлилось, превратилось в ничто. Пламя больше не трепещет. Над ним застыл бурый мотылек. Холодная яркая звездная белизна. Нэйтан в зеркале исчез, а если он исчез, значит и я…

«Добрый вечер. Начинаем очередной выпуск новостей в субботу, двадцать второго октября. Сегодня, на пресс-конференции на Даунинг-стрит, министр внутренних дел Дуглас Херд еще раз обосновал необходимость правительственного запрета на трансляцию выступлений ирландских националистов, лоялистов и республиканцев, а также сторонников партии Шинн Фейн. Мистер Херд сказал…»

Я выключил радио, вылез из машины и посмотрел на паб. «Лиса и гончие». Вспомнилось, как мы с Джулией однажды сюда заглянули. Мы тогда собирались дом покупать, риелтор присоветовал недвижимость на Крэнбери-авеню, но там оказалась та еще халабуда – сырая и мрачная, с крошечным садом, где даже труп не зароешь. От расстройства мы решили успокоить нервы выпивкой. Пять лет назад, подумать только. Пять лет, одна свадьба, один несчастный медовый месяц в Венеции, четыре Рождества с родственничками Джулии, древолюбами и либералами хреновыми, полторы тысячи завтраков – пшеничных хлопьев, двести пятьдесят бутылок вина, тридцать стрижек, три тостера, три кота, два повышения по службе, один автомобиль «воксхолл-астра», пара коробок презервативов «Дюрекс», два незапланированных визита к зубному врачу, десятки скандалов и ссор и одно выдуманное обвинение в нанесении телесных повреждений. И после всего этого Джулия до сих пор живет в нашем доме с видом на лес и луг, где пасутся кони, а я перебрался в квартирку за многоуровневой автостоянкой. Мистер Джонс, мировой судья, сказал, что мне еще повезло – с работы не выгнали. Слава богу, у нас с Джулией детей нет, иначе она бы выжала из меня еще и алименты, в придачу к компенсации за подпорченную физиономию. Сквалыжная стерва. Глазом моргнуть не успел, а уж пять лет прошло.

Ну, разул глаза, пошел по Вествуд-роуд. Спросил какую-то бабенку в мини-юбке и в облезлой шубейке искусственного меха – сразу видно, шлюха, тут и думать нечего, – где тут проулок Слейд, а она головой помотала и дальше пошла, даже не остановилась. Мимо трусцой пробежал какой-то задрот в черно-оранжевом тренировочном костюме – тоже мне, спортсмен выискался. Трое мальцов восточного вида на скейтбордах катались, но я с ними связываться не стал – с нашими азиатскими братьями и так уже наобщался по самое не могу. Защитники культурного многообразия чего-то там вещают о расизме среди полицейских… Сами бы попробовали поддерживать закон и порядок в городе, полном всяких там чуркестанцев, которые по-английски знают два слова – «полиция» и «притеснения», – а своих женщин с головы до ног укутывают в черные бурнусы, хрен поймешь, баба или мужик. Одними умильными песенками про черное и белое порядка не добьешься.{11}