Хелен развивалась по тому же пути, что и Маргарет, хотя легкомыслия в ней было больше. По характеру она напоминала сестру, но была красивее, а потому ее жизнь складывалась веселее. Вокруг Хелен люди собирались охотнее, особенно новые знакомые; ей нравилось, когда ей оказывали знаки внимания. После смерти отца, когда сестры стали сами вести хозяйство на Уикем-плейс, Хелен часто увлекала за собой всю компанию, а Маргарет — хотя тоже любила порассуждать — оставалась в одиночестве. Но никто по этому поводу не расстраивался. Хелен впоследствии не просила прощения, а Маргарет не чувствовала ни малейшей обиды. Однако внешность все же влияет на характер. В детстве обе сестры вели себя одинаково, но ко времени истории с Уилкоксами их манеры стали несколько различны. Младшая была склонна привлекать к себе людей и, привлекая их, сама подпадала под чье-нибудь обаяние. Старшая же всегда шла напрямик, принимая возможную неудачу как неотъемлемую часть игры.

Несколько слов следует сказать и о Тибби. В ту пору это был умный молодой человек шестнадцати лет, но мрачный и капризный.

Считается, что Пятая симфония Бетховена являет собою самые возвышенные звуки, когда-либо ласкавшие человеческий слух. Она приносит удовольствие самым разным людям, будь то: миссис Мант, которая начинает украдкой постукивать пальцами, стоит ей заслышать тему, — разумеется, не беспокоя других; или Хелен, которая в хлынувшей музыке видит героев и кораблекрушения; или Маргарет, которая чувствует одну лишь музыку; или Тибби, который глубоко погружен в изучение контрапункта и держит на коленях открытые ноты; или их кузина фрейлейн Мозебах, которая ни на минуту не забывает, что Бетховен echt Deutsch;[4]или молодой человек фрейлейн Мозебах, который никогда не забывает о фрейлейн Мозебах, — в любом случае ваша жизнь наполняется страстным волнением, и вы вынуждены признать, что два шиллинга — это совсем небольшая плата за такие звуки. Это дешево, даже если вы слушаете симфонию в Куинс-Холле, самом унылом концертном зале Лондона, хотя и не таком унылом, как Фри-Трейд-Холл в Манчестере; и даже если вы сидите на самых крайних местах левой стороны и медные духовые выскакивают на вас, опережая остальной оркестр, это все равно дешево.

— С кем это беседует Маргарет? — спросила миссис Мант после первой части. Она вновь приехала в Лондон и навещала племянниц на Уикем-плейс.

Хелен посмотрела в конец длинного ряда и сказала, что не знает.

— Может, тот молодой человек вызывает у нее интерес?

— Наверное, — ответила Хелен.

Ее так захватила музыка, что она не могла сообразить, чем молодые люди, которые вызывают интерес, отличаются от просто знакомых молодых людей.

— Вы удивительные девушки, вы всегда… О Боже, сейчас нельзя разговаривать.

Началось анданте — прекрасное, но имеющее фамильное сходство с другими прекрасными анданте Бетховена и, по мнению Хелен, разъединяющее героев и кораблекрушения первой части с героями и гоблинами — третьей. Она один раз прослушала тему, а потом ее внимание рассеялось и она стала рассматривать публику, орган, архитектуру здания. Ей крайне не понравились обрамлявшие потолок Куинс-Холла тощие амуры, которые безжизненно склонялись друг к другу в желтоватых панталонах, освещенных октябрьским солнцем. «Как ужасно было бы выйти замуж за человека, похожего на такого амура!» — подумала Хелен. В этот момент Бетховен принялся украшать свою мелодию, и девушка снова заслушалась, а потом улыбнулась кузине Фриде. Но Фрида, внимая классической музыке, ни в коем случае не могла ответить улыбкой на улыбку. Герр Лисеке тоже выглядел так, словно его не в силах был бы отвлечь даже табун диких лошадей. По его лбу пролегли морщины, рот полуоткрылся, стекла пенсне торчали под прямым углом к носу, пухлые белые руки лежали на коленях. А рядом сидела тетушка Джули, типичная англичанка, которая еле сдерживалась, чтобы не постучать пальцами в такт. Какие удивительные люди заполнили ряд! Какие разнообразные обстоятельства повлияли на их характер! Но вот Бетховен после гудения и бормотания, прозвучавших с величайшей нежностью, сказал: «Хейхо», — и анданте закончилось. Аплодисменты, крики «Wunderschöning!»,[5]«Pracht!»,[6]залпом грянувшие с тех мест, где сидели немцы. Маргарет заговорила со своим новым молодым человеком, а Хелен сказала тетушке: «Сейчас будет потрясающая часть: сначала гоблины, а потом трио танцующих слонов». Тибби же умолял все общество обратить внимание на пассаж, подводящий к барабану.

— К чему, дорогой?

— К барабану, тетушка Джули.

— Нет, лучше обратите внимание на ту часть, когда кажется, что с гоблинами покончили, а они возвращаются, — прошептала Хелен, и тут зазвучала музыка — один гоблин тихонько шел, пересекая вселенную из конца в конец. За ним следовали другие. Они ни на кого не нападали, но именно это делало их в глазах Хелен особенно страшными. Гоблины лишь отмечали про себя мимоходом, что в мире нет ни сверкающего великолепия, ни героизма. После интерлюдии с танцующими слонами гоблины вернулись и сделали такое же наблюдение во второй раз. Хелен было нечего им возразить, ибо сейчас она чувствовала то же самое и видела, как рушатся надежные стены юности. Ужас и пустота! Гоблины были правы.

Ее брат поднял палец: звучал пассаж, подводящий к барабану.

Ибо Бетховен — словно дело зашло слишком далеко — схватил гоблинов и заставил выполнять его волю. Он появился сам. Бетховен слегка подтолкнул этих чудищ, и они стали двигаться в мажорной тональности, а не в минорной, как раньше, а потом дунул — и гоблины рассеялись! Вспышки сверкающего великолепия, боги и полубоги, сражающиеся огромными мечами, яркие краски и запахи, разлетевшиеся по полю боя, великолепная победа, великолепная смерть! О, что за картина развернулась перед девушкой, и она даже протянула вперед руки в перчатках, как будто хотела ее потрогать. Любая судьба здесь казалась титанической, любое противостояние — желанным: и победителю, и побежденному равно будут рукоплескать ангелы далеких звезд.

А гоблины — были ли они вообще? Может, это всего лишь фантомы трусости и неверия? Может, их рассеет один здоровый человеческий порыв? Люди, подобные Уилкоксам или президенту Рузвельту, скажут, что да. Но Бетховену виднее. Гоблины-то были. Они могли вернуться — и они вернулись. Словно сверкающее великолепие жизни выкипело и перелилось через край, став пеной и паром. В его распаде слышалась страшная, зловещая нота, и гоблин с еще большей злобой тихо прошествовал по вселенной из конца в конец. Ужас и пустота! Ужас и пустота! Даже пламенеющие бастионы мира и те могут пасть!

Однако Бетховен все же решил сочинить счастливый конец. Он отстроил бастионы. Он вновь дунул, и гоблины вновь рассеялись. Он вернул вспышки сверкающего великолепия, героизма, юности, величия жизни и смерти, и среди мощного грохота сверхчеловеческой радости привел свою Пятую симфонию к завершению. Но гоблины там были. И они могли вернуться. В свое время Бетховен не побоялся сказать об этом, а значит, ему можно верить, когда он говорит и о чем-то другом.