нас естественно было исповедовать две религии — одну напоказ, другую, настоящую, хранить про себя. Только когда мы с крестным побывали в Алесе на большой ярмарке 24 августа, я понял, что не все одиннадцатилетние мальчики во французском королевстве живут так же, как мы в наших горах, — там, где сливаются три Гардоны и, слившись, бегут единой рекой по низине. Нет, в том Вавилоне дети католических купцов и прочих папистов резвятся на солнышке и поют песни, а драгуны с отеческой улыбкой слушают их.

Каждый вечер с великим терпением наши матери освобождали пас из сетей католического катехизиса, обманов и уловок исказителей веры, дабы погрузить нас украдкой в животворный источник священного писания.

Я еще и ходить-то не умел, когда в наш хутор нагрянули солдаты{7}. У меня не сохранилось о них воспоминаний, запомнилось лишь бряцание железа и, главное, запах — запах смазанных салом сапог, он тем более врезался в память, что и до сих пор остался неизменным, все тот же смешанный запах старой кожи и свежего свиного сала, — ведь, как известно, драгуны любят смазывать свои сапоги, забравшись в наши погреба. Но, подрастая, все ребятишки горных селений — от Борьеса до Граваса, от Шамаса до Доннареля — все уже начинали понимать, как страдают их родные Севенн; мы лепетали: «Летает голубь в долинах наших, а не в чертогах епископов ваших»{8}, все мы хотели стать Вивапами и Бруссонами, хоть и не очень-то много знали о сих проповедниках. По рассказам моих родных мне больше известно о молитвенном собрании на горе Бужес 12 мая 1686 года или хотя бы о деле Эспинаса, нежели об однодневном постое драгун в нашем хуторе, когда они поглотили все наши сбережения за двадцать пять лет и зачислили всех Шабру в разряд новообращенных католиков, или, как сокращенно говорили, — ноков.

Зимою Дезельганы спускались к нам с Лозерских гор, и, если только возчик Старичина и погонщик мулов Везделаз говорили нам, что солдаты из городского ополчения или из частей интенданта не рыщут в окрестностях, у нас в доме устраивались посиделки. Матушка укладывала нас в постель, прочитав нам на сон грядущий отрывок из Послания апостола Павла или из Евангелия от Матфея; у очага же, где жарились в золе каштаны, шла беседа, и до нас долетали новости с трех гор, из долин и из городов, рассказы о братьях наших или о предателях. Мало-помалу подкрадывалась дремота, и так хорошо было чувствовать, что в эту ночь кругом друзья, улавливать знакомые слова о нашей вере, слышать любимые голоса, то суровые, то веселые, горячие речи моего крестного Поплатятся, приятный певучий голос старенького Спасигосподи из семьи Шамасов, голос Везделаза — Пьера Рамо, громовый бас рыжего великана — кузнеца Бельтреска, спокойный голос старика из Доннареля, прозванного Всеедино, скрипучий голос столяра Вержеза из Вальмаля; и вместе с гулом грубых голосов наших горцев, сбросивших с себя в рту минуту ярмо «новообращенства», нам запали в душу слова о служении святому делу. Совсем еще малышами мы уже любили эти темные ночи и эти речи, которые, скоро, очень скоро стали нам весьма понятными.

В тот год, когда я появился на свет, великая беда постигла наш малый народ: голод схватил его за горло, в горных селениях ели желуди и траву. Восемьсот изголодавшихся горцев ринулись в Алее, прослышав, что там какие-то люди выдают гугенотам пособие, ежели они отрекутся от своей веры. И все же из всех несчастий этого злополучного года самой страшной бедой в памяти людей осталась отмена Нантского эдикта. Первые тайные собрания, происходившие в начале следующего года, возродили в сердцах надежду. Я был тогда грудным младенцем, но, когда подрос, навидался достаточно и могу себе вообразить, что за споры вели меж собой дорогой мой крестный Поплатятся и его старый дружок Спасигосподи по поводу собрания в долине, на котором непрошеных гостей — драгунов встретили выстрелами. Но пришел день, когда меня перестали смешить бесконечные препирательства двух наших мудрецов: я понял, что пререкания давних приятелей не просто стариковская привычка, но что спор сих бывших воинов герцога де Рогана идет по всем Севеннам и разделяет их на два лагеря; я горько плакал в ту ночь, когда почувствовал, что этот раскол болезненной трещиной затронул и мое сердце.

А на вышеупомянутом собрании, происходившем на горе Бужес 12 мая 1686 года, схватили Франсуа Вивана; сто пятьдесят наших братьев, коих поначалу разогнали, возвратились, и многие из них уже вооружены были мушкетами; построившись для боя, они дали два залпа, но затем все же обратились в бегство, и поле битвы осталось за насильниками; шесть человек ваших они взяли в плен, разграбили две деревни. Однако ж впоследствии некоторые наши братья, по примеру Вивана, приходили на молитвенные собрания с оружием… Через несколько месяцев на наших посиделках людям стали известны дошедшие наконец до нас из Роттердама послания пастора Жюрье, где он бичевал тех, кто призывал покориться королю{9}. И вот одни говорили, что Жюрье поддерживает Вивана, что Виван — проповедник с ружьем — и изгнанник Жюрье призывают бежавших пастырей возвратиться в С ев с пни и поднять там восстание. Другие же оплакивали как гневное перо, так и скорострельный мушкет, и последний даже больше из-за того, говорили они, что кипучий Франсуа Виван подвергал себя смертельной опасности на наших скалах, хотя мог спокойно жить в гостеприимной республике Соединенных провинций. Однако они выражали надежду, что пастыри наши возвратятся для того, чтобы привести в лоно порядка и утихомирить заблудших овец. Итак, самые несговорчивые спорщики, исходя из противоположных чувств, согласны были в одном: и те и другие молили господа возвратить своему малому народу его пастырей.

«Любой народ, поставивший над собою короля, сохраняет за собой право свергнуть его, когда он нарушает свой долг», — провозглашал Жюрье устами седобородого Поплатятся.

«Духовный меч — вот единственное оружие воинов Предвечного», — отвечал Бруссон устами другого седобородого старика, Спасигосподи.

Увы! Резня, учиненная в Виварэ, вновь столкнула лицом к лицу двух мудрецов: старейшину семейства Шамасов и старца из Борьеса, и оба вооружились для своих споров противоположной мудростью, которая в глазах обоих была окрашена недавно пролитой кровью. Кажется, они решили даже вынести свой спор на собор в Женолаке{10} — как раз в то время он был созван — и отправились туда.

Мне шел восьмой год, когда Франсуа Вивана убили, но мне кажется, будто я был свидетелем пыток, коим его подвергли, собственными