никогда еще не данная, — попытка движения или продвижения, отношение без привязанностей и корней, — не только указана этой пустой трансцендентностью пустых глаз, но и напрямую утверждена Паулем Целаном в прозаических фрагментах как ее возможность: говорить с вещами. «Мы, когда говорим так с вещами, не переставая вопрошать их о том, откуда они приходят и куда идут, вопрос всегда открытый, с которым не покончить, указующий на Открытое, пустое, свободное — туда, где мы оказываемся далеко вовне. Такое место ищет и стихотворение».

Это внешнее, а оно — отнюдь не природа, по крайней мере не та, которую поминал еще Гёльдерлин, даже если и ассоциируется с пространством, с мирами, планетами и звездами, с неким космическим, подчас ослепительным, знаком, внешнее далекости, все еще любезного далёко, добирается до нас упрямо возвращающимися словами (выбранными, может статься, притяжением нашего прочтения), — Schnee, Ferne, Nacht, Asche, — возвращающимися словно для того, чтобы уверить нас в соотнесенности с реальностью или рассыпчатой, мягкой, легкой, может быть, даже радушной материей, но подобное впечатление тут же смещается в сторону бесплодности камня (слово это почти всегда под рукой), мела, известняка, гравия (Kalk, Kiesel, Kreide), а дальше и снега, чья стерильная белизна — белое все белей и белей (кристалл, кристалл), без усиления или наращивания: белое, лежащее в основе того, что основы не имеет:

Flügelnacht, weither gekommen und nun

für immer gespannt

über Kreide und Kalk.

Kiesel, abgrundhin rollend.

Schnee. Und mehr noch des Weissen.

Augen, weltblind, im

Sterbegeklüft: Ich komm,

Hartwuchs im Herzen.

Ich komm.

die Welt, ein Tausendkristall

Мир, тысячекристальность

Atemkristall

Кристалл дыхания

Das Schneebett unter uns beiden, das Schneebett

Kristall um Kristall,

zeittiefgegittert, wir fallen,

wir fallen und liegen und fallen.

Und fallen:

Wir waren. Wir sind.

Wir sind ein Fleisch mit der Nacht.

In den Gängen, den Gängen.

Du darfst mich getrost mit Schnee bewirten:

Ночь крылом пришла издалека и вот

простерлась навсегда

над мелом и известняком.

Щебень, катящийся в бездну.

Снег. Белого все больше.

Schneebett: снежная постель, нежность этого заголовка не сулит ничего утешительного:

Глаза, слепые к миру, в

череде трещин умирания: иду,

в сердце рост жесткий.

Иду я.

Притяжение, призыв упасть. Но я здесь не одиноко, оно переходит в мы, и это падение вдвоем единит — вплоть до настоящего — даже то, что падает:

Снежная постель под нами двоими, снежная постель.

Кристалл среди кристаллов,

переплетенные в глубинах времени, мы падаем,

мы падаем и покоимся и падаем.

И падаем:

Мы были. Мы есть.

Мы с ночью плоть одна.

В проходах, в проходах.

Ты можешь не боясь угостить меня снегом:

Это падение вдвоем отличает всегда направленное, намагниченное отношение, которое ничто не в силах разорвать и которое одиночество все еще несет в себе:

Ich kann Dich noch sehn: ein Echo,

ertastbar mit Fühl —

wörtern, am Abschieds —

grat.

Dein Gesicht scheut leise,

wenn es auf einmal

lampenhaft hell wird

in mir, an der Stelle,

wo man am schmerzlichsten Nie sagt.

(Auf dem senkrechten

Atemseil, damals,

höher als oben,

zwischen zwei Schmerzknoten, während

der blanke

Tatarenmond zu uns heraufklomm,

grub ich mich in dich und in dich.)

(Wäre ich wie du. Wärst du wie ich.

Standen wir nicht

unter einem Passat?

Wir sind Fremde.)

Ich bin du, wenn ich ich bin.

Я — это ты, когда я — это я.

Я могу тебя еще видеть: эхо,

достижимо которое ощупью

слов, на гребне

Прощания.

Твое лицо слегка пугается,

Когда вдруг

вспыхнет свет как от лампы

во мне, на том месте,

где больней всего говорят: Никогда.

Боль, и только боль, без протеста и злобы:

(На отвесной бечеве

дыхания, тогда,

выше высока,

между двумя узлами боли, покуда

взбиралась к нам белая татарская луна,

в тебя, в тебя я зарывался.)

Все это между скобками, словно промежуток приберегает мысль, которая там, где всего не хватает, все еще остается даром, памяткой, общим прикосновением:

(Будь я как ты, а ты как я,

уж не стояли б вместе

под одним пассатом?

Мы чужаки.)

Wir sind Fremde: чужаки, но чужаки оба; вынужденные сообща претерпевать и ту растерянность расстояния, которая удерживает нас абсолютно врозь. «Мы чужаки». Точно так же и — когда молчанье — два молчания наполняют нам рот:

zwei

Mundvoll Schweigen.

Also

stehen noch Tempel. Ein

Stern

hat wohl noch Licht.

Nichts,

nichts ist verloren.

Ho —

sanna.

…das hundert —

züngige Mein —

gedicht, das Genicht.

…сто —

языкое мое сти —

хотворенье, нетворенье.

Ja.

Orkane, Par —

tikelgestöber, es blieb

Zeit, blieb,

es beim Stein zu versuchen — er

war-gastlich, er

fiel nicht ins Wort. Wie

gut wir es hatten:

Запомним это, если сможем: «двойным молчаньем полон рот».

Нельзя ли тогда сказать, что поэтическое утверждение у Пауля Целана — всегда, быть может, удаленное и от надежды, и от истины, но всегда в движении и к тому, и к другому — оставляет нечто, если не для надежды, то для мысли, в кратких фразах, которые внезапно вспыхивают даже после того, как все погрузилось во мрак: «ночи нужды нет в звездах <…> у звезды есть еще свет».