К нашему столу подошел какой-то старичок с погасшим бычком во рту.

— Как твои коровы, Фрэнк? — спросил он дядю, от души хлопнув его по плечу. — Ба! Да это же Эстелла! Эстелла!

Он узнал маму, она, похоже, его не помнила. Старичок покачал головой, не спуская с нее глаз.

— Слыхал про твоего мужа, — громогласно, чуть не на весь зал, продолжил он. — Сюзанна, кажется, сказала Клодетте, та — Рите, а Рита — моей жене. В общем, мир тесен, а что ты хочешь, ведь жизнь же продолжается, а?

Мама вежливо улыбнулась ему и опустила глаза. Старичок заговорил о чем-то с дядей Франсуа. Народу тем временем прибывало. Со всех сторон взгляды устремлялись на маму, люди наклонялись друг к другу и перешептывались. Многие грустно качали головами. Маму узнавали, кажется, все, но никто не подошел к ней, даже просто поздороваться. За каким бесом мама сюда поперлась? Чем могли ее утешить родственники, которых она сто лет не видела? Какого чуда она от них ждала? Раньше мы никогда не бывали на этих ежегодных сборищах родни ее отца, почему же именно сегодня?

Старик ушел на свое место, а в зале появились официанты, катя перед собой тележки с тарелками. Они останавливались у каждого стола и спрашивали: «С сыром, с ветчиной и сыром, с маслом?» Чтобы блины не остывали, тарелки были прикрыты фольгой.

— Ну прямо как в больнице, — сказал Тьерри, попробовав блин.

— В больнице-то куда хуже, малыш, — просветил его дядя Франсуа. — Моя жена от больничной жратвы померла.

Тьерри отодвинул свою тарелку. Маме блин тоже не понравился, по глазам было видно. И правда дерьмо, но я свой съел ради приличия, чтобы о нас не подумали плохо: мама ведь так давно не виделась с родными и наверняка еще столько же не увидится, так пусть лучше эти люди поминают нас потом добром, верно?

Когда завтрак закончился, мама встала и пошла поздороваться с какими-то старушками, сидевшими поодаль, — наверно, это были сестры ее отца. Она не видела их, кажется, с тех пор, как умерли ее родители, а это было лет десять назад. Дядя Франсуа тоже поднялся и сказал нам, что надо бы размять ноги. Я закурил, а Тьерри спросил, как мне нравятся номерные знаки на стенах. «Жуть», — честно признался я. Он нахмурился и сказал, что, на его взгляд, в этом что-то есть и было бы неплохо так украсить нашу будущую квартиру.

— Давай побродим по автомобильным кладбищам, поищем старые американские номера, ладно? — добавил он.

Я заметил, что прежде, чем забивать себе голову украшением стен нашей будущей квартиры, надо еще эту квартиру найти, причем такую, чтобы устроила нас обоих. «Да ладно тебе, Жюльен, что-нибудь найдем!» — отмахнулся он. Идея снять квартиру на двоих созрела у Тьерри в рождественские каникулы. Кое-кто из его друзей уже отделился от предков, и Тьерри решил: вот она — красивая жизнь. Он поделился со мной своим планом. «Пора начинать жить самостоятельно», — так и сказал. Понятное дело, он имел в виду, что мы сможем приводить домой наших подружек, когда нам вздумается, да и других девчонок тоже, если захотим. Уговаривал меня: «Соте on, Жюльен, отделяемся!» А я иногда таким бываю рохлей — сказал ему: «Ладно», будто он попросил о пустяковой услуге, вроде как в прошлую субботу, когда братец наказал мне, уходя: «Если позвонит Жозиана, скажи ей, что я ушел судить хоккейный матч, или нет, лучше скажи, что я на собрании футбольной команды, ладно?» «Ладно», — кивнул я. Жозиана, правда, в тот вечер не позвонила.

Пока официанты убирали со столов, Тьерри все талдычил мне про эти кошмарные номерные знаки, но я слушал вполуха. Я смотрел на маму в окружении старушек, которые стрекотали как заведенные, а она молчала. Молчала, рассматривала свои ногти и, наверно, даже не вникала в разговор. Уже почти три месяца как папа ушел, он хлопнул дверью в последний раз 15 января, я точно помню, потому что это было накануне моего дня рождения. Нетрудно догадаться, что я не очень весело отпраздновал свое двадцатидвухлетие. Я все думал: сколько нужно времени, чтобы забыть человека, с которым прожито больше двадцати лет? Даже хотел обратиться к школьной психологине, но секретарша сказала, что на ближайшие три недели записи нет, ну я и плюнул. Все равно я плохо себе представляю, что бы ей сказал. Что отец у меня негодяй и как мне тяжело оттого, что природа не смогла дать мне лучшего? Что мне тревожно за маму, когда она не спит ночами, сидит до утра в кухне, пьет травяной чай и рассматривает старые фотографии? Говоря о папе, мама его иначе как «идиотом» не называла, но, стоило мне назвать его «вонючим кобелем», она выходила из себя и кричала, что от вонючего кобеля никогда не родила бы двоих детей. Ну и кто же он в таком случае? На этот вопрос она, по-моему, сама не смогла бы ответить. В общем, я не был уверен, что она готова пережить наш уход из дома. Я говорил об этом Тьерри, но он только отмахивался: «Да брось ты». Он-то считал, что мама быстро оправится после папиного ухода: «Мамочка у нас еще хоть куда, вот увидишь, как только мы свалим, быстренько себе кого-нибудь заведет». А я думал: так ли все просто? Не почувствует ли она себя еще более одинокой, если мы уйдем? Тьерри возражал, что нельзя же всю жизнь держаться за ее юбку, а во всей этой истории с разводом нам не в чем себя упрекнуть. «И вообще, если кто и сделает ее счастливой, то уж точно не мы. Ну что мы для нее можем сделать, что можем ей дать, кроме сыновней любви? Так мы ее любим, но мы уже большие мальчики и хотим жить самостоятельно, должна же она это понимать». Оптимист мой братец.

Старичок, тот самый, которого мама так и не вспомнила, поднялся на помост — что-то типа самодельной сцены — в глубине зала. Сцена эта была на самом деле просто широкой доской, поставленной на четыре пластмассовых ящика из-под молока. Он сказал в микрофон «Раз-два-три», привлекая внимание. Разговоры мало-помалу смолкли, и старичок начал свою речь: «Дамы и господа, мы рады вас приветствовать на традиционном ежегодном завтраке семьи Лавалле». В его трясущихся руках оказались какие-то измятые листки; он поднес один к глазам и зачитал десяток имен, уточняя: жена такого-то, кузен такой-то. Какие-то люди в зале всхлипывали и сморкались; Тьерри нахмурился и вопросительно посмотрел на меня.

— А теперь, — продолжал старичок, — традиционной минутой молчания почтим память членов семьи Лавалле, которые ушли от нас в минувшем году — будем надеяться, что в лучший мир.

В зале стало тихо, только голоса официантов да звон посуды долетали из кухни. Старичок выждал, глядя на часы, потом сказал: «Ну вот и все, друзья мои. Теперь я расскажу вам о том, какие мероприятия устраивают члены семьи Лавалле в предстоящем году. Приготовьтесь записывать, дамы-господа».

Мама обернулась ко мне и досадливо поморщилась. Наверно, она уже жалела, что приехала на этот завтрак. Уж не знаю, какие там иллюзии она питала, может, думала, что, прикоснувшись к своим корням, обретет новый смысл в жизни. Сейчас-то я видел, что она разочарована.

Старичок с микрофоном завелся надолго: выезды на рыбалку в июне, на лов устриц в сентябре, посиделки раз в три месяца у такой-то и ежемесячные партии в бинго у такого-то. Тьерри, не выдержав, засмеялся, так заразительно, что я тоже прыснул. Дядя Франсуа спросил, не хотим ли мы записаться на праздник уборки кукурузы, который состоится у него 15 августа.