Галя успела кивнуть, прежде чем захлопнувшаяся дверь отсекла от нее образ Иры. Сделав несколько шагов, присела на низкую скрипнувшую кровать — такие ставят в дешевых гостиницах. Голая лампочка, подвешенная на проводах, лила шестидесятисвечовый свет, пахло мокрыми газетами, затхлостью, временным жильем, которое никто не назовет домом. Желудок сигнализировал, что пора бы подкрепиться. Расстегнув сумку, Галя наугад, запустив руку, извлекла на белый свет банку — вероятно, ту самую, которая в автобусе била ее по голени. Предчувствие ее не подвело: это и впрямь оказались домашние консервированные баклажаны. В результате недолгих, но интенсивных поисков (побочным результатом которых явились легендарные бабы-Манины козьи носки) со дна сумки удалось добыть также консервный нож. С банкой на коленях, с консервным ножом в правой руке, Галя замерла, задумалась. Невеликое удовольствие — поглощать консервированные баклажаны просто так. Хоть бы кусочек хлеба! Хоть бы глоточек чая! Но хлеба она по дороге не купила — слишком устала, слишком тяжел был груз. А чтобы заварить чай в пакетике, требуется выйти на кухню, а там Ира, а у Иры могут быть гости…

И тут Галя сдалась. Временно прекратив свою игру в партизанскую стойкость, здесь, где ее никто увидеть не мог, она уткнулась лицом в колючие носки, пахнущие козьей шерстью, и зарыдала:

— Ой, мамочка моя родная! Мамочка ты ж моя родная!

Первая мысль, которая пришла в голову Турецкому при виде внутренности квартиры, где проживал покойный журналист Зернов, не отличалась возвышенностью и звучала примерно так:

«Да, не слабая была квартирка. Но теперь ее долго еще сдать не удастся…»

Целы остались стены, и перекрытия не пострадали. Зато в комнате, где произошло преступление, импортные стеклопакеты вынесло взрывной волной, от мебели остались фрагменты, похожие на почернелые обломки доисторических построек. В отличие от других комнат, где произошло убийство, в этой отсутствовал привычный белый силуэт, обозначающий тело погибшего: чтобы похоронить, Питера пришлось собирать по кусочкам, а частично и оттирать со стен. Хоронили в закрытом гробу… разумеется.

По комнате неторопливо бродили эксперты-взрывники, ведущие специалисты из НИИ криминалистики МВД и НИИ криминалистики ФСБ. Исполняя ритуальный танец профессионализма, подцепляли деревянными шпателями и укладывали в целлофановые пакеты какие-то интересующие их детали, перебрасывались специальными терминами. До Турецкого доносилось: «Тринитротолуол… пластит… эквиваленты тротила…» У восточной стены, в черном обгорелом эпицентре взрыва, специалисты заспорили. Точнее даже, судя по интонации, они ругались, но ругательствами служили не матерные слова, а числа. Насколько Турецкий в состоянии был проникнуть в суть, эксперты категорически расходились во мнениях относительно того, сколько взрывного вещества потребовалось, чтобы сотворить такое безобразие.

— Давайте сюда Бланка! — запальчиво выкрикнул один, и другие поддержали его:

— Где же Бланк? Пошлите машину за Бланком!

Это звучало как: «Приведите Вия! Ступайте за Вием!»

В результате двое специалистов удалились, остальные приняли позу равнодушного ожидания, словно явление неведомого Бланка должно было решить все вопросы.

— Что, ничего не понятно? — потихоньку осведомился Турецкий у директора НИИ криминалистики прокуратуры Алексея Михайловича Михайлова, с которым был немного знаком.

— Отчего же, — охотно отозвался Михайлов, высокий и полный, с широкой черной бородой, — общая картина ясна. Взрывное устройство было заложено в стационарный телефонный аппарат и сработало по звонку.

— Когда Зернов позвонил кому-нибудь?

— Нет, когда он снял трубку в ответ на чей-то звонок. Кто звонил, это уж ваша епархия.

— У вас есть сомнения?

— Относительно способа убийства сомнений нет. Речь идет всего лишь о некоторых технических деталях, которые могут оказаться важны. Подозреваю, окончательно вопрос об этих деталях способен решить только Бланк.

— А кто это — Бланк?

— Академик Бланк, Корней Моисеевич, — мечтательно прищурился Михайлов, — давно на пенсии, но в прошлом был легендой взрывного отдела КГБ. Изредка мы его приглашаем, учитывая его уникальный опыт. Он, разумеется, для проформы поворчит, сделает вид, будто недоволен тем, что мы отвлекли его от пенсионных дел, но поможет с радостью. Если станет выказывать недовольство, мы его поймаем на крючок французской поэзии. Второе его увлечение после взрывов — «проклятые поэты»: Бодлер, Рембо… Не брезгует и средневековой поэзией. Помнит уйму стихов на французском.

Турецкий понял, что ему хочется взглянуть на эту личность.

Минут через сорок его желание осуществилось: судя по шуму в прихожей, Бланка удалось все-таки оторвать от сидения на лавочке с томиком Рембо. Одетый в длиннополое болоньевое пальто человек меньше всего походил на академика или любителя французской поэзии. Скорее его можно было принять за пожилого сантехника-профессионала, который может и выпить, и покуражиться, но за бутылку водки заменит тебе трубы так, что будут стоять сто лет. А впрочем, может заменить и не за бутылку, если уважительно с ним поговорить, проявить человеческое отношение.

Турецкий подумал, что еврей-академик на Западе не редкость. Наверняка попадаются там и евреи, которые любят французскую поэзию. С евреями, занимающимися расследованием дел о взрывах, а также организацией самих взрывов, ему доводилось соприкасаться лично. Но еврей, сочетающий в себе эти черты, да в придачу к тому похожий на пожилого пьющего сантехника, наверняка типично русский феномен.

— Мой сын, — договаривал Корней Моисеевич сопровождающим его экспертам-взрывникам то, что не успел рассказать по дороге, — в религию ударился, пичкает библейской историей внучку… Здравствуйте, Леша. Здравствуйте, Боря. Здравствуйте, генерал, — это Турецкому. — А невестка, она у нас врач, знакомит ее с теорией эволюции и все такое. И вот представьте, какая каша у ребенка в голове! Приходят к нам гости, а внучка начинает вокруг них прыгать, вертеться. Те хвалят: «Какая ты, Машенька, гибкая, прыгучая!» А Машенька отвечает: «Да, это потому, что я еврейка, а евреи произошли от обезьян»…

Михайлов постарался изобразить на бородатом полном лице то умиленное выражение, которое полагается делать при рассказах о детских глупостях. Бланк не обратил, внимание на его усилия. Решительно отметая поползновения экспертов, напрасно добивавшихся, чтобы он немедленно разрешил их спор по поводу количества взрывного вещества, матросской цепкой походочкой обошел по периметру комнату, мурлыча под нос песенку по-французски. Насколько мог разобрать Турецкий, в песенке рифмовались «фемаль» и «шеваль». «Шеваль», как ему известно, «лошадь», а «фемаль»? «Женщина»? К знатокам французского Александр Борисович себя не относил. Немецкий еще туда-сюда…

— А вот э-это что? — Раздвинув полы плаща, академик Бланк присел на корточки возле какого-то малопримечательного с виду предмета. Форма, хотя и пострадавшая от взрыва, указывала на то, что недавно этот предмет имел право называться пассатижами. На ручках сохранились оплавленные следы красной пластмассы.