Жаль, конечно, что твоя карьера теперь нигде, — ведь ты всегда так переживал за неё, тебе ведь столь дорога была твоя «фамильная» честь!.. Впрочем, я ведь предупреждала тебя, когда все поняла, я предупреждала тебя; ты выбрал сам, и наконец-то ты наказан за все это, за все, что я пережила... Дьявол, как же я!..

Прощай. Уверена, мы не увидимся больше никогда. Как ты этого хотел.

22 июля 259 г. ВЛ, Джоанна Ам... Черт!

Джоанна де Кастильон!

Уважаемый Даре Дерек Амато.

Понимая всю тяжесть переживаемого Вами момента, мы хотели бы облегчить Ваши переживания и, насколько это возможно, умерить Вашу боль.

Наш клуб известен своей незапятнанной, кристально чистой репутацией даже среди наиболее притязательных поклонников истинных ценностей в жизни и любви. Членами его являются такие значительные люди, как глава суконной гильдии господин Вольдемар Вингранс или госпожа Матильда де Файвар де Пейрон; мы с пониманием отнесёмся к Вашим пристрастиям, убеждениям, философии. В отличие от остальных, мы ни в чем не обвиняем Вас. Наоборот, мы страстно желаем Вам помочь. В нашем салоне Вам будет легче высказаться, самому все переоценить, пе- реобдумать, заново озвучить, понять. Мы сумеем выслушать, понять и принять вас; более того, высказанная в нашем кругу, Ваша история приобретёт иной свет и наполнится новым смыслом.

Ждём Вас в ближайшее удобное для Вас время по адресу...

Даре...

Даже не знаю, как правильно написать тебе.

Да, ты все понял, я уверен, я вижу это по твоим глазам, чувствую всей кожей, плечи горят.

Я не могу оставаться с тобой, я даже не могу оставаться в этом городе, как не мечтал бы жить здесь всегда.

Уезжаю очень скоро и очень далеко; мне крайне тяжело расставаться с тобой, и ещё тяжелее знать, что ты сумеешь удержаться и не пытаться найти меня, чтобы снова разрушить мою жизнь. Но я также и рад, потому что знаю твою нерушимую твёрдость, — ты не воспользуешься моей слабостью. Не придёшь ко мне на рассвете или закате, зная, что твоя воля и страсть снова смогут меня сломить, потому что, кроме них, кроме света твоих пылающих глаз, в мире нет почти ничего.

Мы останемся разлучёнными до конца наших дней; быть может, увидимся за невидимой гранью Разделённой, или встретимся лишь за стеной предвечной Тьмы, по воле Владыки, защищающей наш мир. Но вопреки расставанию, мы будем вместе — во всех мгновениях, прожитых вдвоём. В мечтах, в страданиях, во снах. В стихах, не сложенных и не высказанных никем.

И я всегда буду помнить тебя.

Твой Рон. Прощай.

Генерал Даре Амато медленно, тяжко открыл глаза, всматриваясь в поднимающийся солнечный диск, и внезапно ему показалось, что вечное Солнце взирает на него чьим-то пронзительным, бросающим в дрожь лицом.

Но у него уже не было сил, чтобы пугаться, удивляться или трепетать. Лоб его был покрыт испариной, лицо очень бледно, с висков тоненькими струйками стекал холодный солёный пот, губы и пальцы непроизвольно мелко дрожали.

На расслабленных, укрытых белым шёлком халата коленях покоилось лишь последнее письмо, с массивной сургучовой печатью, гербовыми знаками Высокого Двора и стандартными строками официального уведомления высших лиц Империи по вынесенному и подтверждённому обвинению в государственной измене. Строк, не использовавшихся в пределах Дэртара со времён Седьмого Нашествия.

Генерал не знал, что сегодня это обвинение предъявлено ещё почти полусотне человек; но если бы узнал, его решение не стало бы иным — он с детства шёл по дороге, с который было не свернуть.

В левой руке Амато сжимал тонкий крошечный кинжал со змеящимся холодным лезвием, на котором застывали капельки тёмной крови, смешанной с лёгкой серой пыльцой, — в ней также были измазаны обе руки генерала, его губы и лоб.

Единственная неумелая маленькая ранка на шее у самой вены, обагрённая медленно стекающей алой росой, также была посыпана слипшимся серым порошком, и края раскрытой плоти покрылись зелено-серым налётом.

Веки генерала становились все тяжелее и тяжелее, взгляд все мутился и расплывался.

В самую последнюю минуту, когда письмо белым крылом сорвалось на умащённый красным вином пол, когда кинжал выпал из трепещущих, сводимых судорогой рук, когда в горле клокотало что-то, чего невозможно было понять, генерал вдруг отчётливо увидел, что у Солнца, встающего над горизонтом и наблюдающего его уход, выцветшие, но твёрдые и бесстрастные стариковские глаза на худом, вытянутом лунообразном лице.

Мгновение человек смотрел в огромное алое пятно, занимающее весь его мир.

Затем веки победили, его накрыли ватные слабость, темнота и тишина. Несколько минут спустя Даре Дерек де Клер- Амато был мёртв.

— Вот книга, которую вы заказывали, мой господин, — низко поклонившись, произнёс старый слуга, кладя её рядом с кроватью, в которой необычно долго позволил себе нежиться полупроснувшийся генерал. — Я купил её у торговца географическими картами, и она обошлась мне почти за полцены, — беззубый рот старика растянулся в довольной улыбке.

— Спасибо, Винсент, — негромко ответил Демьен, окончательно пробуждаясь, потягиваясь с отчётливым хрустом и широко зевая. — Иди... Я подойду немного позже... пусть начинают без меня.

— Как скажете. — Слуга снова поклонился и скрылся, осторожно прикрыв за собой дверь.

Несколько мгновений генерал Бринак смотрел на мрачно-синий бархат с яркими блёстками звёзд и серебристым ликом Луны. Затем открыл книгу и нашёл нужную страницу, хранящую стихотворение неизвестного — как и большинство из них — эльфийского поэта. Медленно прочёл, вбирая в себя до странного краткий, вышелушенный, сухой слог. Для эльфийской поэзии совершенно не характерный.

Несколько раз перечитав, чувствуя, как горит в сознании каждое из сказанных древними слов, он стащил книгу в кровать, взял в руки бумагу, перо и быстро, почти без исправлений, написал на листке бумаги мгновенно родившийся в сердце перевод. Просмотрел его, ещё раз перечитал — и рывком отвернулся к окну.

Встал, тяжело и размеренно дыша. Коснулся рукой сердца, у которого висел маленький медальон, хранящий однажды подаренное судьбой невыразимое, недостижимое тепло. И, тяжело вздохнув, начал одеваться.

Листок лежал на столе, прикрытый пером, и медленная клякса расплывалась в нижнем углу, куда уткнулось плачущее перо. Солнце, пробиваясь сквозь занавески, светило на высыхающие слова:

Я на самом краю стою,

И судьбе меня не спасти

В час, когда чужим отдаю

Все добытые милости.

Я стою на краю земли,

Но вперёд не шагну, не лишусь

Жизни, поднятой из пыли...

Заплачу за все, что свершу.

Будет сердце меня убивать

С каждым днём, несущим вперёд,