– Ротонда, я – Скат, – снова зовет друг.

– Скат, Ротонда на связи.

– Достигли дна. Наблюдаем якорь фала. Траулера поблизости нет.

– А на экране панели?

– Тоже пусто.

Ну, вот и первые сложности. Вспомнив о течении, я советую сместиться первой паре к северу.

Через несколько минут раздался радостный голос Георгия:

– Ротонда, есть контакт! Лежит, родимый, в двухстах метрах от якоря с фалом.

– Скат, как температура?

– Терпимо. На глубине, по показанию компьютера, семь с половиной градусов, – бодро рапортует Георгий. – Сейчас осмотрим «рыбачка» и потихоньку пойдем наверх…

Благодаря жаркому лету температура воды в Баренцевом море держится вполне сносной. Семь с половиной градусов – не самый худший вариант из тех, что нам доводилось испытывать на собственной шкуре. Многослойные гидрокомбинезоны мембранного типа в сочетании с толстым тинсулейтовым нательным бельишком неплохо спасают от холода, но чертовски затрудняют движение. Работать на глубине в такой одежде тяжело, неудобно и утомительно, поэтому смены сокращены до минимума.

Через несколько минут динамик станции снова гудит голосом товарища:

– Ротонда, я – Скат. Осмотр закончили, приступаем к подъему.

Мы настолько давно знакомы с Георгием, что я легко распознаю его настроение по интонациям. На этот раз он чем-то расстроен.

Интересуюсь, забыв про формальности радиообмена:

– Что там, Жора?

– В двух словах не опишешь. Расскажу на поверхности…

Самая неприятная из картин Репина, – поднявшись с катера на борт корабля, говорит Устюжанин. – Глубина подтвердилась – около ста метров, но дно неровное. Вероятно, в этом месте донное возвышение, а вокруг него рельеф резко уходит вниз. Траулер стоит на ровном киле на самом краю довольно глубокой впадины. Обойдя его со всех сторон, я даже удивился, почему он не сполз в нее сразу. Осматривая корму, понял: лопасти гребного винта пропахали ил до твердого скального грунта, зацепились за скалу и удержали судно от дальнейшего падения.

Скребу подбородок. Ситуация действительно не из приятных. Обшаривать судно, которое в любую минуту способно сорваться в подводную пропасть – дело весьма рискованное.

– Тел поблизости не обнаружил?

– В радиусе пятнадцати-двадцати метров тел нет, только мелкие обломки оснастки и такелажа.

Отдышавшись и освободившись от гидрокомбинезона, мой товарищ садится рядом:

– Что скажешь?

– Думаю, следует сделать так: сейчас отправлю вниз Жука с Фурцевым, пусть хорошенько изучат пространство в радиусе метров шестьдесят-семьдесят.

– Внутрь судна не пустишь?

– Нет.

– Неужели полезешь внутрь сам? – настороженно спрашивает Георгий.

– Не знаю. Буду действовать по обстоятельствам…

Вода, как мы выражаемся, чище анализов младенца. Взвеси – планктона и неорганики – практически нет, горизонтальная видимость составляет около пятидесяти метров. Но это там, где хорошая освещенность. А на приличной глубине, куда почти не проникают лучи северного, низко висящего над горизонтом, солнца, видно только то, что освещают штатные фонари.

Мы с молодым Роговым не спеша опускаемся к последнему пристанищу небольшого рыболовецкого траулера. Перед погружением я проинструктировал молодого напарника, и тот строго выполняет приказ – постоянно держит визуальный контакт со мной, сохраняя дистанцию в два-три метра.

Полчаса назад закончилась рабочая смена Михаила Жука и Игоря Фурцева. Облазив приличное пространство вокруг затонувшего судна, мои парни отыскали и подняли на поверхность тело лишь одного рыбака. Всего же в день трагедии на борту находился экипаж из семи человек. Значит, есть надежда отыскать остальных внутри старой посудины.

Погружаемся. Изредка беспокоит вопросами Устюжанин, сменивший меня на баночке у станции гидроакустической связи.

Пятьдесят метров. Шестьдесят. Семьдесят…

Наконец яркое пятно фонарного луча выхватывает из темноты борт «рыбачка». Это небольшой двухпалубный траулер, построенный во второй половине двадцатого века. При жизни он имел светло-серый окрас корпуса и грязно-белую ходовую рубку с ржавыми потеками. Судно стоит на ровном киле, однако дифферент на нос составляет градусов тридцать пять – сорок. Носовая часть корпуса буквально висит над резко обрывающимся рельефом. Нос прилично изуродован, но это всего лишь последствия удара о грунт. Место соприкосновения судна с грунтом мы с Роговым легко находим выше, метрах в пятнадцати по глубокому следу, оставленному килем в вязком илистом дне.

Для осмотра кормовой части мне хватает одной минуты, после чего я убеждаюсь в правоте Устюжанина: траулер действительно чудом удержался на краю подводной пропасти, зацепившись изогнутыми лопастями гребного винта за каменистое основание грунта.

«Сколько он продержится в таком положении? – рассуждаю я, осторожно двигаясь к надстройке. – Как знать… Возможны два варианта. В первом – несчастная посудина будет гнить много лет, зависнув над бездной, покуда не разрушится вал винта или не отвалятся лопасти. Во втором случае судно дождется слабого подземного толчка или изменения параметров подводного течения. Любое из вышеназванных явлений моментально столкнет его вниз, и самое отвратительное заключается в том, что произойти это может в любую секунду…»

– Ротонда, я – Скат, – зову Устюжанина.

– Скат, Ротонда на связи, – тотчас откликается он.

– Принял решение оставить напарника снаружи. Сам пройдусь внутрь надстройки.

– Понял. Будьте предельно осторожны.

– Постараемся…

Знаком приказываю Рогову отойти на безопасное расстояние от левого борта судна. Тот беспрекословно подчиняется.

Освещая путь фонарем, прохожу вдоль рубки. Я знаком с проектом этих простеньких рыбацких судов и точно знаю, что в задней части рубки имеется закрытый трап, ведущий на нижнюю палубу. Ага, вот траловая лебедка, а неподалеку небольшая овальная металлическая дверь.

Хватаюсь за рычаг запора, нажимаю.

Бесполезно. Вероятно, кто-то из членов экипажа заблокировал дверь изнутри во время шторма. Что ж, эта мера объяснима: борта у суденышка невысокие, и все двери с иллюминаторами во время непогоды, согласно инструкциям, должны наглухо задраиваться.

Иду к носовой части надстройки – там должен быть еще один вход. В крайнем случае, заберусь внутрь через выбитые окна ходовой рубки.

Боковая дверца также оказывается запертой.

– Ладно, – ворчу я, освобождая оконный проем от торчащих осколков стекла, – попробую протиснуться…

Внутри тесной рубки плавает мелкий мусор и множество вещей: ветошь, листы из судового журнала, обувь, рукавицы, сломанный веник…