— Выпей вина.

— Так не бывает. Невозможно пить вино и одновременно продолжать это… Но оно продолжается… Что ты делаешь со мной? Как ты это делаешь? — Наверное, я выглядела безумной, если говорила с ним, пила вино и продолжала существовать в ином измерении среди энергий и молний. — Еще, — я вернула ему пустой фужер, — еще!

Он улыбнулся, поставил фужер на столик и пальцами подтолкнул ко мне персик. Он покатился по ковру как бильярдный шар. Я подняла его, ощутив рукой бархатистость шкурки, и рукой же почувствовала, какой он внутри сочный и спелый. Но самое удивительное, что молнии и вселенная внутри меня никуда не делись даже тогда, когда я откусила от персика. Во рту был его вкус, внутри — молнии, на моей спине руки Арнульфа рисовали какой-то узор, а его губы осторожно прикасались к моей груди и шее. Значит, так и должно быть? Или он ничего не чувствует?

— Пожалуйста, скажи мне, что это?

— Персик, — ответил он. — Ты, кажется, хотела как-то особенно угостить меня персиком.

Я пристально вглядывалась в его глаза, но — то ли потому, что во мне все продолжалось, то ли потому, что для него это было обычным, — кроме летней синевы, не увидела там ничего.

— Ты чувствуешь? Тебе хорошо? — Я должна была это знать, несмотря на бушующий внутри меня первобытный процесс. — Скажи же!

Он улыбнулся, провел губами по моей руке, испачканной соком персика, я почувствовала на своей ладони его дыхание и меховое прикосновение бороды.

— Скажи! — потребовала я, понимая, что, если он не скажет сейчас, через миг я уже не смогу спрашивать ни о чем. — Ну! Я должна знать!

Он взял обе мои ладони и провел ими по своему лицу, словно умываясь, а потом, пристально глядя мне в глаза, легко прикоснулся языком к кончику каждого моего пальца.

— Говорить не нужно. Все правильно. Единственная, дикая, прекрасная…

Этажом выше, после достаточно эффектного исполнения супружеских обязанностей, мадам Рейно включила ночник и закурила, а мсье Рейно взглянул на будильник и проворчал:

— Давай спать, Марта. Мне завтра чуть свет тащиться через пол-Франции в Шенонсо снимать этого сноба Коссе-Бриссака и его дурацкую коллекцию, а тут твой идиот-соотечественник…

Мадам Рейно выпустила дым и, обиженно поджав губы, стряхнула пепел.

— За столько времени выпала свободная суббота, еды накупили, чтобы никуда не выходить, и надо же убить целый день на твоего идиота-одноклассника! — не унимался Жюль Рейно.

— Почему это он идиот? — не выдержала мадам Рейно.

— А кто же еще? Маршан обвел его вокруг пальца как мальчишку, а он и в ус не дует!

— Что же ты не объяснил ему в чем дело?

— Да? Я должен был ему объяснять? А кто перевел разговор на другую тему? Кто начал хвалиться новой квартирой?

— Это ты добычу учуял, дорогой. Сенсацией запахло?

Жиль Рейно вздохнул и пожал плечами.

— Ты же сам делал репортаж из галереи Маршана на бульваре Клиши для своей передачи «Парижские меценаты» про открытие выставки какого-то там Кошонери, американца голландского происхождения! — Начиная злиться, мадам Рейно всегда говорила как по писаному. — Забыл? А я хорошо помню разглагольствования твоего драгоценного Маршана про зазнайку америкоса, который якобы принципиально не покидает свое хрустальное бунгало на побережье, дескать, в других местах, а особенно в Европе, у него случаются приступы суицида! Я тебе сразу сказала, что никакой это не Кошонери, а мой одноклассник Арни Кохенеринг! Он с детства таких кругленьких чудиков рисовал… А ты мне не верил!

— Марта, что ты от меня хочешь?

Но Марту несло, она не слышала мужа, а как будто диктовала статью.

— Маршан уверял, якобы он чуть не разорился, накупив его полотен в Нью-Йорке. Зато здесь успех потрясающий: коллекционеры раскупают как на аукционе…

— Ну и что? И пусть себе раскупают.

— Раскупают-то на бульваре Клиши, а про таинственный зал на улице Темпль не ведает ни одна собака. Арни же сам признался, что посетителей нет, все деньги он спустил на угощение парижских приятелей, с которыми познакомился через хитромудрого галерейщика. — Она выпустила дым через нос. — Понятно, что это подручные Маршана. Они расхваливают Арни на все лады, но пока на улице Темпль не продано ни одной картины! А Маршан уже предложил ему шесть тысяч за все двадцать семь полотен. Я уверена, что, если мы предложим ему чуть больше, то…

— Марта, ты прекрасно знаешь, я терпеть не могу авангардный примитивизм.

— Да никто не заставляет тебя развешивать шедевры Арни по стенам! Мы спокойно перепродадим все тому же Маршану!

— Ты с ума сошла?! Ты уверена, что он у нас купит?

— Конечно. — Марта старательно выдула колечко и неторопливо выдала очередную длинную фразу: — Маршан сразу сообразит, что иначе вся его легенда, которую он ловко придумал, воспользовавшись разницей во французской и голландской орфографии, легенда про напыщенного гениального американца, который вот-вот наложит на себя руки, будет разоблачена с экрана!

— Чушь.

— Вовсе нет. — Марта изогнулась и извлекла из-под кровати кипу газет и журналов. — А я тебе говорю, что роскошная сенсация. Вот, смотри, как ловко Маршан составил объявление про открытие выставки: «Галерея Маршана приглашает на выставку известного в Европе и Америке живописца Кошонери». Адрес не указан, все же знают, где уже тридцать лет находится его галерея, а отсутствие последней буквы «г» в фамилии, ведь «н» в конце слова по-французски не произносится, всегда можно объяснить опечаткой, присмотрись, между точкой и «н» пробел, которого вообще-то быть не должно. — Она сунула газету мужу под нос. — Учти, это единственное объявление об этой выставке! А потом сразу пошли сплошные отзывы и рецензии, твой телевизионный репортаж. Я уверена, что ни в одном из них адрес выставки так и не был указан. «Кто в Париже не знает Маршана»!

— Марта, — Жюль раздраженно отшвырнул газету, — я хочу спать, а ты вещаешь про орфографию! Я не собираюсь ни торговать картинами твоего приятеля, ни разоблачать Маршана!

— Почему?

— Потому что мне не нужны сенсации-однодневки! Потому что Маршан прочно занимает свое место. Его галерее тридцать лет! Я против него — мальчишка!

— Ты известная телевизионная фигура!

— Да я без году неделя фигура по сравнению с Маршаном! — Жюль даже вскочил с кровати и гневно заметался по комнате. — Дура! Про твоего Кошерина или как его там забудут через месяц! И Маршан преспокойно вернется к своей деятельности, потому что любой художник был бы счастлив иметь при жизни такую славу, которую Маршан создает твоему однокласснику! Твой дружок не составит исключения, даже узнав, что им пользуются, а я испорчу себе репутацию дешевым скандалом! Мне не нужно, чтобы про меня говорили: «А, это тот самый Рейно, который пытался разоблачать Маршана, великого коллекционера и мецената»!