Выскочил из парадных дверей дежурный милицейский чин, догонявший скорее всего вывалившегося из шкафа, но, поскольку не успел того толком разглядеть, то и успокоился, на секунду опять втянулся в двери, а наружу показался уже с дворником, волочившем метлу гигантских, губернских размеров. Метла пришлась как раз впору, и наледь, сор и труха вместе с грязной водой из лужи водопадом полетели на не к месту митингующих. Те сжались, ощерились и даже веско и грозно сказали что-то, указывая плакатами на небеса, но все же поддались природному катаклизму и тихо утекли.

Помчался дальше и шустрый Воробей. Тут кто-нибудь спросит – почему, какой-такой воробей? А, простой. Да звали его, этого юного и пылкого авантюриста именно Воробей. То есть так он всюду сам себя называл, представлялся и подписывал редкие склочные заметки и писульки, мелькавшие в губернских газетенках – а, бывало, и во вполне серьезных органах, таких как "Хохлымская правда" и " Хохтамышское известие". Конечно, по рождению он назывался и иначе. А, может, фамилия у него была такая, не знаем.

В этот день, упрямо шлепая по лужам в гиблых ботинках и светло улыбаясь всем без разбора особам всякой ориентации, Воробей, благо погода сверкала, успел побывать еще на двух сборищах.

В далекой пивной " У обочины", расположившейся как раз напротив главной проходной местного гиганта индустрии " Красного мотальщика", он приткнулся со своим блокнотиком в самом углу шумного прокуренного тусклого зала, прямо возле смрадного беспрерывно посещаемого сортира. Было плохо слышно, гремели, как рельсы, пивные кружки, визжали крупные зеленые наркоманы-мухи, но Воробей все же услышал окончание речи худого и высокого активиста из "Рабфронта".

– Кто это? – указав на него, спросил журналист.

Сосед, неопрятный работяга, поднял тяжелые глаза и оглядел блокнот и карандаш соседа. Потом брякнул пустой кружкой.

– А ты явился кто, филер?

– Журналист я, из свободной прессы выходец, – прикрикнул Воробей на ухо пьющему.

– Тогда пиши, – вступил еще мужик, хрястко приземлившийся рядом. – Холодковский это, великий рабочий ум. Все мозгом чует. Всю вонь. Рабочая закваска и брага, акула Рабфронта. Всех профсоюзных лизунов уел. А сам цел. Горячев, пиши, революционный спокойный дух. Не по понятиям вонючий, а просто дух, понял?

– … вот, градусник накала пересек черту, – заканчивал в это время Холодковский-Горячев, вскочив на пивной табурет и тряся термометром на веревке и красным флажком в руке. – Но мы не дрыхнем, сомкнем колонны ихнего дома и потребуем – выполняй записанный трудовой договор-закон. Архиважно, товарищи. Если эти исполнят скрижали – не надо нам крови. По закону – дай зарплату, дай столовку, а не выгребную яму. Дай матерям копейки на уход. Встанем спокойными рядами, и экономсвобода не за горами…

Проводили Горячева добрыми криками и призывным звоном пустых кружек, тут не удержался и журналист – похлопал. А какие-то двое, пацанята из средних школьников, даже засвистали в пальцы и замотали пустыми рюкзаками с дневниками, изукрашенными красными надписями.

– Пускай Гафонов скажет, – заорал вдруг Воробейный сосед, опять с досадой брякнув пустой кружкой.

– А и скажу, – выступил из тени тяжелый мужик с длинным лоснящимся гладким волосом. – А и скажу, – повысил он голос, удавливая шум. – Что, напилися? Кровинушки нашенской. Засудили работягу в стойло. Впрягли в оглоблю ткацкую-кабацкую. Остригли нагло последнюю мечту – с миром, с тихим уйтить в поддон. И забрали, забрили детинушек нашенских в бандагалы-кормильцы да беспризору, а женок наших на потех ихних яйц. Наши силенки то – тю! Футбол гляжу – и то падаю. Не выгорит! – возопил и потряс он плечами, стянутыми белой рубахой с пояском, после спрыгнул с пивного табурета и прошелся в присядку в круге, подняв одну руку и поигрывая кистью, будто в бедуинском танце.

– Запалим мировуху, – продолжил, сильно хрипя. – Отыграемся хоть бы часик на этих жирных котах, подпустим сальца. У них кодла, а у нас туча поширше. Пускай дохлыми крысами помотаются без хлебушка по горбушкам, понюхают потными рожами наши порты негожие. Вот тебе и Первомай, на гроб цветочки выбирай. А то! – закончил он, сипя, и опять криво покружил вокруг табурета. И куда-то рухнул.

– Упал, – донеслось из толпы. – Доходягу…подымите…на воздух…

Какая-то чуть тяжкая тишина вьелась в залу, лишь мухи звенели, спьяну натыкаясь на кружки. Однако, слава богу, в зале, поощряемый отдельными щедрыми словами и даже хлопками появился в рабочий комбинезон обряженный барабанщик – полноватый веснущатый парень, не вполне в ритм стукающий по инструменту палочками. Вперед выступил специалист рабфронта Горячев и, призывая минимум тишины поднятой рукой, представил:

– Пускай слово скажет и ходок от грамотеев-партийцев. От "Белого налива", молодежной левой секции…

– Правой… – поправил паренек, занеся палочку над барабаном.

– … ну да. Секции партии зелено-синих.

Раздались митинговые приветствия:

– …пива ему налить в счет заведения…а почему в сандалях?…молчи, пусть вякнет…давай, паренек, стучи скорей по сердцу…

Паренек сердито оглядел зал и нестройно, не попадая в паузы, застучал, высоко вздымая локти и декламируя:

– Мы пришли в рабочий класс, демократия у нас,

Голосуй за наше дело, получай зарплату смело.

Хватит Зимние нам брать, ведь у всех одна нас мать,

Сбрось булыжник с потных плечь,

Дайся книжкою увлечь.

– Эй, сестричка, а у нас матеря-то разные, – раздалось из угла вместе с хохотом. – Папаша, видать, один.

Но хлопец не сдался. Он вывел какую-то особо залихвастскую дробь и сообщил:

– « Белого налива» груди, Первомая не забудя,

Мы в шеренге общей нашей подравняем. Строя краше

Не найдешь нигде вовек

Ты, рабочий человек.

Закончил представитель партийцев под шум и звон.

– А ну-ка, мужики, – призвал зловатый сосед Воробья, – проводим посланца грамотеев.

Двое-трое протиснулись к барабанщику, состоялась легкая суматоха со звоном стекла и треском инструмента, и препровожденный солист, похоже, не сам выкатился за двери заведения.

Но неожиданно на площадку у стойки выскочила неизвестная пухлая девица несколько расхристанного вида – похоже, неудачно пробиралась через толпу, – и отчаянно заявила:

– Я тут была чужая.

В пивной пошли смешки. Девица глянула на себя, еще более покраснела, приобретя вполне съедобный вид, и оправила сильно маловатый пиджачок:

– Я зачем пришла?

– Не стесняйся, раздевайся, – предложили из угла.

– Правду сказать? – и был ответ из толпы. – Валяй!

– За мужиком, – выкрикнула девица разъяренно.

Прокатился по залу повальный хохот.

– Да-да. Потому что нет его. Какой-нибудь еле видный ботаник. Какой-нибудь заторможенный географ, искатель Атлантид. Вот где ищи, – крикнула девица, выпятив грудь, – раз ты с дамой. Всегда в обществах один порядок.