– Что означает ваше вторжение, милостивый государь? – спросил мой бородатый приятель.

– Вторжение? – насмешливо переспросил незнакомец. – Мне сообщили, что меня здесь ждут, и я надеялся на более тёплый приём среди своих товарищей и единомышленников. Конечно, вы незнакомы со мною лично, но осмелюсь думать, что имя моё пользуется у вас некоторым уважением. Я Густав Берджер, агент из Англии, имеющий письмо от Верховного Комиссара к его преданным братьям в Жолтеве.

Взорвись здесь одна из их дьявольских бомб, это не вызвало бы такого изумления. Все взоры останавливались попеременно то на мне, то на вновь прибывшем агенте.

– Если вы и в самом деле Густав Берджер, – проговорил наконец Петрухин, – кто же тогда этот человек, с которым мы сейчас разговаривали?

– Вот мои верительные письма, они докажут вам, что я – Густав Берджер, – сказал незнакомец, бросая на стол пакет. – Кто же этот человек, я не имею ни малейшего понятия. Но если он явился на собрание под вымышленным именем, ясно, что он не должен вынести отсюда ни единого слова из услышанного. Скажите, – прибавил он, обращаясь ко мне, – кто вы и чем занимаетесь?

Я почувствовал, что час мой пробил. Револьвер лежал у меня в кармане сбоку, но что было толку в нём, дойди дело до схватки с этим сборищем головорезов? Я нащупал, однако, его рукоятку – так утопающий хватается за соломинку – и попытался сохранять хладнокровие, глядя на суровые мстительные лица, обращённые ко мне.

– Господа, – сказал я, – роль, которую я сыграл в этот вечер, была непреднамеренной с моей стороны. Я не полицейский шпион, как это вам, быть может, подумалось, но и не принадлежу к вашему почтенному сообществу. Я безобидный коммерсант, торговец хлебом, из-за удивительной ошибки помимо своей воли попавший в столь затруднительное положение.

На мгновение я умолк. Не знаю, только ли мне показалось, или я действительно услышал какой-то непонятный звук на улице – звук как бы тихих, крадущихся шагов. Нет, всё прекратилось; скорее всего, то было биение моего собственного сердца.

– Нет нужды говорить, – продолжил я как можно торжественнее, – что всё, что я слышал сегодня, будет свято сохранено. Клянусь честью, как джентльмен, что ни одно слово не будет выдано мною.

Известно, что чувства людей, попавших в большую физическую опасность, страшно обостряются, и, может быть даже, воображение в это время играет с ними странные шутки… Садясь, я повернулся спиною к двери и мог бы присягнуть, что слышал за нею чьё-то прерывистое дыхание. Быть может, это были те трое, кого я видел при исполнении их ужасных обязанностей, почуявшие, как ястребы, новую жертву.

Я оглядел сидевших. Всё те же жестокие, непреклонные лица, и ни тени сочувствия. Я взвёл в кармане курок револьвера.

Настала томительная тишина; суровый хриплый голос Петрухина нарушил её.

– Обещания легко даются и так же легко нарушаются, – изрёк он. – Есть только один способ обеспечить вечное молчание. Речь идёт о нашей жизни или о вашей. Пусть скажет своё слово старший между нами.

– Вы правы, – сказал агент из Англии. – Есть только один выход. Этот человек должен пойти в расход.

Я знал уже, что́ это означает на их секретном жаргоне, и вскочил на ноги.

– Клянусь Небом, – крикнул я, упёршись спиною в дверь, – вы не убьёте свободного англичанина, как барана! Первый же из вас, кто сунется, сразу отправится на тот свет!

Один из них бросился на меня. Я увидел по направлению прицела блеск ножа и дьявольское лицо Густава Берджера. Я спустил курок… и одновременно с хриплым воплем негодяя из Англии оказался брошен на землю страшным ударом сзади. Оглушённый и придавленный чем-то тяжёлым, я слышал над собой шумные крики и звуки ударов, а затем потерял сознание.

Очнулся я среди обломков двери. Напротив сидела дюжина людей, только что судивших меня; они были связаны по двое, их стерегли русские жандармы.

Около меня лежало тело горемычного английского агента; лицо его было обезображено выстрелом. Алексей и Петрухин также лежали на полу, истекая кровью…

– Ну-с, молодой человек, – раздался сердечный голос надо мною, – вы счастливо отделались.

Я взглянул вверх и узнал моего черноглазого знакомца по железнодорожному купе.

– Вставайте, – продолжил он, – вы только немного оглушены, кости целы. Немудрено, что я принял вас за агента нигилистов, коль они сами ошиблись. Как бы то ни было, вы единственный посторонний, который выбрался из этого логовища живым. Пойдёмте со мною наверх. Теперь я знаю, кто вы. Я провожу вас к господину Демидову. Нет, нет, не ходите туда! – воскликнул он, когда я было направился к двери комнаты, в которую меня отвели вначале. – Подальше отсюда! Для одного дня вы насмотрелись достаточно ужасов. Подите-ка сюда и выпейте рюмочку.

Пока мы шли в гостиницу, он объяснил мне, что жолтевская полиция, начальником которой он состоит, получила соответствующее донесение и уже несколько дней ожидала приезда нигилистского посла. Моё появление в этом глухом местечке, таинственный вид и английские наклейки на чемоданчике Грегори довершили дело.

Мало что остаётся добавить. Мои друзья-социалисты были или сосланы в Сибирь, или казнены. Поручение своё я исполнил, к полному удовлетворению моих хозяев, и получил обещанное повышение. Надо признать, мои виды на будущее значительно изменились к лучшему после того кошмарного вечера, одно воспоминание о котором до сих пор заставляет меня содрогаться от ужаса.

1889

Люди, изучавшие психологию преступления, знают, что главной его основой является непомерно развитый эгоизм. Себялюбец такого рода теряет всякое чувство меры, он только и думает что о себе; вся цель его заключается в том, чтобы удовлетворить собственные желания и прихоти. Что касается других людей, то соображения об их благе и интересах себялюбцу чужды и непонятны.

Порой случается, что к преступлению человека побуждают импульсивность его характера, мечтательность или ревность. Всё это бывает, но самая опасная, самая отталкивающая преступность та, что основана на себялюбии, доведённом до безумия. В английской литературе тип такого эгоиста выведен в лице сэра Виллоугби Паттерна. Сей господин безобиден и даже забавен до той поры, пока желания его удовлетворяются, но затроньте его интересы, не выполните какого-либо его желания – и этот безобидный человек начинает делать ужасные вещи. Гексли сказал где-то, что жизнь человеческая – это игра с невидимым партнёром. Попробуйте сделать в игре ошибку, и ваш невидимый партнёр сейчас же вас за эту ошибку накажет. Если Гексли прав, то приходится признать, что самой грубой и непростительной ошибкой в игре жизни является непомерный эгоизм. За ошибку подобного свойства человеку приходится более всего расплачиваться – разве только посторонние, следящие за игрой, не сжалятся над ним и не примут на себя часть проигрыша.