Удалов, дурачась, пришлепнул к виску ладонь:

— Слушаюсь, ваше высокопревосходительство.

Через полчаса он приволок пилу:

— Вот, — проговорил удрученно, — думал, что добуду еще пару топоров, но с ними — прокол.

— Мы и пилой все сделаем так, что никакой топор не понадобится, — утешил его калмык.

Они выбрали два сухих, звонких, как стекло, ствола, вырезали из них три подходящих куска — таких, чтобы и кора не отслаивалась, и сучки, чтобы за них можно было держаться руками, имелись. Длину бревнам калмык определил небольшую — примерно по два метра…

Удалов усомнился:

— Не коротковаты ли будут? Удержат нас в воде?

У Бембеева на этот счет не было сомнений:

— Еще как удержат!

Закончив эту работу, он принялся постукивать костяшками пальцев по стволам поваленных деревьев — подбирал четвертый обрубок.

— А четвертый обабок зачем? — спросил любопытный Удалов.

— На всякий случай, — неопределенно ответил Бембеев.

Солнце вскоре покрылось легкой красной пленкой словно отонком[6], — в нем будто бы сработалось что-то. Сделалось совсем холодно, горизонт стал неясным, вода в Пруте потемнела. Удалов, глядя на огромный, быстро бледнеющий диск, ознобно передернул плечами:

— Как где-нибудь на Яике в поганую ноябрьскую пору…

Солнце здешнее действительно походило на далекое степное, рождало в душе теплые чувства, — у Еремея даже лицо изменилось, теряя обычную жесткость, — он подумал о доме. Лишь один калмык оставался невозмутимым — ничто в его лице не дрогнуло.

В темноте обабки, как назвал бревна Удалов, подтащили к воде — сухие, легкие — не только взрослый мужик, даже пара пацанов могла справиться с ними. Бембеев, достав из кармана моток пеньковой веревки, связал обрубки. Еремеев потыкал калмыку в бок кулаком, одобрительно цокнул языком:

— Хитрый ты, Африкан!

Тот промолчал, козырьком приладил ко лбу ладонь, вгляделся в противоположный берег. Берег был пуст — ни одной движущейся точки, ни огоньков, ни всполохов костра, хотя, если приглядеться тщательнее, в двух местах в воздух поднимались кудрявые дрожащие хвосты — немцы, сидящие в окопах, жгли костры.

— Вечерний кофий греют, — констатировал Еремеев. — Кулеш[7]с копченым салом варганят.

— У немцев кулешей не бывает, — знающе заметил калмык, — они все больше по части капусты стараются. К капусте подают сардельки и хрустящий бекон.

— Сардельки? Это что за фрукт? — озадачился Еремеев.

— Колбаса такая. Ее варят. Едят горячей.

Еремеев озадачился еще больше:

— Первый раз слышу, чтобы колбасу ели горячей.

Сзади послышался шорох. Сквозь кусты кто-то пробирался. Бембеев птицей метнулся на шорох, беззвучно врезался в кусты и растворился в ночной черноте.

Через несколько минут вернулся с Дутовым.

— Ну что тут у вас? — шепотом спросил войсковой старшина, присел на корточки у самой воды, вгляделся в подрагивающий над течением мрак.

— Пока тихо, — поспешил доложить Еремеев — он любил «потянуть одеяло» на себя, — кофием как пахнет, а? Чувствуете, ваше высокоблагородие? — Еремеев повел носом по воздуху. — Дух какой летает, крылышками ангельскими по воздуху помахивает…

Никакого духа не было, пахло сыростью, распускающейся листвой, мокрой корой и чем-то гнилым — где-то невдалеке к берегу прибило труп.

— Стрельбы нет, — удовлетворенно произнес Дутов. — Хорошо живут немаки. В ус не дуют. Когда вы намерены переправляться?

— Через полчаса приступим, — ответил калмык, — чернота ночная пусть уляжется. Через полчаса будет в самый раз.

— Добро, — согласился с калмыком войсковой старшина. — Лишний раз не рискуйте… Кого из вас назначили старшим?

Бембеев переглянулся с Еремеем, Еремей с сапожником: старшего корнет Климов не назначил.

— Понятно, — Дутов стукнул пальцем в грудь калмыка. — Вот ты старшим и будешь. Без старшего лазутчики даже права уходить за линию фронта не имеют. Понятно?

Еремеев гулко хрястнул себя ладонью по шее и едва слышно, смятым шепотом выругался:

— Надо же, как рано тут просыпаются кровососы!

Сапожник стремительно присел, глянул в одну сторону, в другую, опасливо втянул в плечи голову, будто совсем недалеко увидел рогатые немецкие каски:

— Тише ты! Не то они сейчас рубанут по нашей компании из пулемета.

Дутов рассмеялся в кулак:

— Было б хорошо, если бы рубанули. Мы бы мигом эту точку нанесли на карту. Но немцы хитрые, не рубанут — сидят в траншеях, ветчину трескают, шнапсом запивают, а свои долговременные, хорошо обустроенные точки не выдают.

— На этот счет кое-какие наблюдения имеются, ваше высокопревосходительство, — сказал калмык.

— На той стороне всё засекайте, запоминайте. Понятно?

Тишина, повисшая над Прутом, вздрогнула, ее располовинил оглушающий резкий выстрел. За первым ударил второй. Одна из пуль пропела свою противную гундосую песню над макушками кустов. В воде тяжело шевельнулась рыба, от всплеска во все стороны сыпанули мальки, с полсотни их выскочило на мокрый берег, затрепыхалось на земле, будто клопы. Жизнь шла. Все в ней было расписано по одному закону — закону утоления голода: кто-то кого-то каждую секунду обязательно ел, и процесс этот был неумолим.

Через двадцать минут темнота сделалась такой плотной, что в неё можно запросто было всадить палку — держалась бы, как в повидле, которое на фронте иногда давали солдатам к чаю. В небе зажглись крупные редкие звезды.

Калмык выждал еще несколько минут и скомандовал:

— Поехали!

Одежду свою он ловко и аккуратно упаковал в сверток, обернул прорезиненным брезентом, перетянул пеньковым шпагатом — всё вода не доберется, — сверху пристроил карабин и беззвучно столкнул в воду бревна, связанные вместе. Следом, смутно белея телом, вошел сам, зябко передернул плечами:

— Однако! — Обернулся он и предупредил свистящим шепотом: — Еремей, если будешь бултыхать ногами, как бегемот, — отправлю обратно. Ты же всех нас завалишь — гансы засекут и порежут пулеметами.

Еремеев окунулся в воду с головой, высунулся и, держась рукою за бревно, как за любимую бабу, ловко отцикнул длинную струю:

— Не боись, не завалю.

Калмык сделал несколько сильных беззвучных гребков и исчез в темноте. Следом поплыл сапожник. Третьим — Еремеев.