Ворота с лязгом захлопнулись, и в помещении сразу стало темнее. Пассажиры микроавтобуса выгрузились, забрав свой багаж, и неторопливо зашагали в сторону видневшегося впереди строительного вагончика с забранными ржавой решеткой окнами, косо стоявшего посреди ангара и имевшего самый заброшенный вид.

Их шаги гулко отдавались в пустом помещении.

Батя подошел к дверям вагончика и, достав из кармана связку ключей, отпер совершенно ржавый с виду висячий замок, на первый взгляд выглядевший так, словно им не пользовались лет двадцать. Фанерная дверь распахнулась с душераздирающим скрипом, косо повиснув на расшатавшихся петлях.

– Уэлкам хоум, – сказал Костя.

Вагончик был пуст, как и помещение бывшего склада, если не считать валявшихся на полу серо-желтых газет времен горбачевской перестройки да нескольких пустых бутылок, густо заросших серой мохнатой пылью. Между двойными рамами грязных окон чернело множество высохших трупиков мух, а из потолка бесполезно торчали два оголенных провода в матерчатой оплетке.

– Пусть кричат «уродина», – пропел Костя, – а она нам нравится, хоть и не красавица…

Батя вынул из кармана сотовый телефон и набрал какой-то номер.

– Прачечная, – ответили ему после условленных трех гудков.

– Пятьсот тридцать четыре, – сказал Батя.

– Двадцать три, – отозвалась трубка.

– Восемьсот сорок один, – продолжал настаивать майор.

– Двенадцать, – послышалось в ответ. – Как дела, Батя?

– Итс о'кэй, – сказал он и покосился на Костю, который немедленно показал ему большой палец – молоток, мол, командир. – Открывай, Рубероид, не томи.

Прямо под его ногами что-то громко зажужжало и щелкнуло. Майор нагнулся, сдвинул в сторону мятую пожелтевшую газету с портретом Шеварднадзе на первой полосе и взялся за обнаружившееся под ней вделанное в пол металлическое кольцо.

– Сезам, откройся, – пробормотал Костя.

Потянув за кольцо, майор отвалил в сторону массивную крышку люка и первым спустился в открывшееся отверстие. Замыкавший шествие немногословный крепыш по кличке Шалтай-Болтай передал шедшему впереди него Косте свою сумку и, перед тем как закрыть за собой люк, старательно пристроил газету так, чтобы она легла на прежнее место, когда крышка захлопнется.

По экрану поплыли бесконечные титры, сопровождавшиеся песней, от которой у Глеба немедленно свело скулы. Судя по всему, решил он, эта мелодия в ближайшее время станет весьма и весьма популярной. В зале зажегся свет, вокруг зашаркали ногами, мягко захлопали, откидываясь, сиденья, и публика потянулась к выходу. Слепой заметил, что многие женщины, не таясь, утирают слезы, в спертом воздухе кинозала то и дело слышалось шмыганье носов.

Глеб покосился на Анечку, делая вид, что расправляет полы пальто. Его приемная дочь, слава богу, не плакала, но вид имела серьезный и не по годам сосредоточенный. Сиверов повернулся к Ирине и встретил ее внимательный взгляд. Он улыбнулся и подмигнул ей, и Быстрицкая неожиданно залихватски подмигнула в ответ. Глеб видел, что она с трудом сдерживает смех, и подивился тому щемящему чувству, которое вдруг охватило его при взгляде на любимую. «До чего же она красивая, – в который уже раз подумал он. – Вон как величаво ступает – не идет, а плывет по проходу…»

В кино их вытащила, конечно же, Анечка, которой не терпелось посмотреть новый, основательно разрекламированный фильм, который некоторые ее одноклассницы, оказывается, уже успели посмотреть по несколько раз. Видеокассета ее категорически не устраивала, Глеба же категорически не устраивало то обстоятельство, что Анечка пойдет в кино одна, без сопровождения – не имея никакого опыта воспитания детей, он дрожал над дочерью Ирины, пожалуй, гораздо сильнее, чем того требовали обстоятельства и простой здравый смысл. Переубедить его Ирина не смогла, а лишать ребенка удовольствия из-за того, что у него не ко времени расшалились нервы, Глеб не хотел, и тогда его осенило. «Послушайте, девушки, – сказал он, – где мы с вами только не были! В кино мы с вами вместе ни разу не были, вот где. Аида все втроем!»

Анечка с визгом захлопала в ладоши – Глеба она любила так, что Ирина иногда ловила себя на том, что ревнует их друг к другу. Вопрос был решен, а всякие мелочи были небрежно отметены в сторону небрежным движением широкой мужской ладони. Для Ирины Глеб так и остался Федором, поскольку, открыв ей свое настоящее имя, пришлось бы либо рассказывать обо всем остальном, либо снова лгать, да и потом, она уже привыкла к тому, что он – Федор, так к чему менять то, что стало привычным?

Фильм оказался просто очередной слезливой мелодрамой, правда, снятой со вкусом, вполне профессионально и с массой спецэффектов, выглядевших довольно убедительно.

– Мне в голову пришла печальная вещь, – сказал Глеб, когда они шли к машине.

– Какая же? – спросила Ирина, бросая на него короткий взгляд.

– Вот я смотрел на все эти компьютерные заморочки, которые на экране выглядят едва ли не более убедительными, чем реальные люди и предметы, и думал о том, что искусство скоро умрет. Не будет художников, композиторов, актеров – останутся только прекрасно обученные операторы компьютерных систем, которые будут управлять нашими эмоциями, просто нажимая на кнопки. Они точно будут знать, какое сочетание цветов необходимо для того, чтобы смотрящий на экран почувствовал легкую грусть, и какая частота звуковых колебаний со стопроцентной гарантией заставит слушателя плакать от счастья…

– Какой кошмар, – сказала Ирина, зябко передернув плечами. – Прямо антиутопия какая-то.

– Антиутопия – это когда все плохо? – спросила Анечка, серьезно заглядывая Глебу в глаза снизу вверх.

– Н-ну, – немного растерялся тот, – коротко говоря, да.

– А я читала, что компьютер не может нарисовать картину, – сказала девочка.

– Без человека пока что не может, – подтвердил Глеб.

Машину им пришлось оставить в трех кварталах от кинотеатра – в последние годы Москва в смысле поиска места для парковки стала сильно напоминать Нью-Йорк и Лос-Анджелес. Идя под руку с Глебом, Ирина рассеянно вслушивалась в серьезную, на равных, беседу мужа и дочери, которые увлеченно обсуждали вопросы компьютерной графики и программирования – естественно, на том уровне, который был доступен для ребенка, – и думала о Глебе. Эти мысли заставляли ее легонько хмуриться – муж по-прежнему оставался для нее тайной за семью печатями. Постоянная тревога и неуверенность в завтрашнем дне могут за несколько лет измотать даже самую крепкую нервную систему, и Ирина чувствовала, что близка к нервному срыву.

Она уже почти не сомневалась в том, что Федор каким-то образом связан со спецслужбами. Никакая другая профессия, насколько могла судить Ирина, не предполагала подобного образа жизни – за исключением, разве что, профессионального бандитизма, но уж на кого-кого, а на бандита Федор Молчанов походил меньше всего. На них-то Ирина насмотрелась вдоволь – половина заказчиков, для которых она проектировала роскошные загородные дома, наверняка были бандитами высшей пробы. Нет, бандитом ее супруг не был.