кроется в «пассионарной теории этногенеза»: «причина возвышения Москвы состоит в том, что именно Московское княжество привлекло множество пассионарных людей: татар, литовцев, русичей, половцев – всех, кто хотел иметь и уверенность в завтрашнем дне, и общественное положение, сообразное своим заслугам. Всех этих пришельцев Москва сумела использовать, применяясь к их наклонностям» [15, 146–147]. Неизвестно, был ли знаком Д. И. Еремин с идеями Л. Н. Гумилева, но в романе «Кремлевских холм» многие из этих идей получили художественное претворение. Писатель неоднократно подчеркивает, что Москва долгое время «была не селом и не крепостью, а лишь маленьким безымянным поселком с безликим названием “княжья”» [20, 246–247]. В него со всей Киевской Руси стекались наиболее «пассионарные» личности (их образы представлены в первой части романа «Послы и бежане»), которым предстояло выступить строителями и первыми жителями нового русского города под названием Москва.

Высокие московские берега, служившие прибежищем для многих русичей, покидавших свои благодатные южные земли, то и дело разоряемые набегами половцев, притязаниями алчных бояр и враждующих между собой удельных князей («на старом Днепре и его притоках стало тревожно» [20, 196]), давно привлекали и Владимирского князя Юрия Долгорукого, не раз находившего под ними защиту и кров во время военных походов: «Ишь, тихо тут, чисто да лепо! Река сильна… лес густ… часовенка божья… Суздальской земли Московское порубежье. Отцовы места!» [20, 254]. «Плывешь по Москве меж каменных тех берегов и мыслишь: “Поставить бы город из белого камня… Красив и прочен был бы он здесь вовеки!”» [20, 454]. Этой заветной думе князя предстоит воплотиться в жизнь: «будет город сей белокаменный, как и лучшие грады мира!» [20, 454]. Эпитет «белокаменный», широко распространенный в фольклоре, особенно в исторических песнях и пословицах, в качестве постоянного определительного слова по отношению к топониму «Москва» (ср. «Матушка Москва белокаменная»[16, 210]; «На святой Руси, в каменной Москве» [61, 324] и т.д.), в романе Д. И. Еремина сюжетно мотивируется: князь Юрий Долгорукий признается, что «недалече, на день пути» от Кучкиной слободы (слободы коварного боярина Кучки, выступавшего противником Суздальского князя в его грандиозном строительстве), «берег сей бел, как пух, от белого камня!» [20, 454]. «Таким бы и надо ставить мне новый город. Но нету сроку и силы. Пока поставлю я город мал, деревян – из дуба да из сосны…» [20, 454] – замечал Юрий Долгорукий своему гостю – князю Святославу, ставшему свидетелем и участником закладки на высоком московском холме священного Кремля, пока еще деревянного, а не каменного (спустя не одну сотню лет, уже после великого князя Ивана Калиты, деревянный Кремль будет «заменен на новый, белокаменный» [8, 258]).

С образом черниговского и новгород-северского князя Святослава Ольговича, лишенного своего княжества в междоусобных бранях с двоюродными братьями, неприкаянного и несчастного, вынужденного скитаться по Русской земле в поисках союзников, в романе Д. И. Еремина развивается тема губительности княжеской раздробленности, приводящей к распаду Руси. С фактом «скитаний» по Руси князя Святослава Ольговича, искавшего поддержки у союзников, связано и первое упоминание в Никоновской летописи о Ельце в 1146 году: «Князь же Святославъ Ольговичь иде в Резань, и бывъ во Мченске, и в Туле, и в Дубке на Дону, и въ Ельце, и в Пронске, и приде в Резань на Оку» [54, 93]. «Древняя общность судеб Ельца и Москвы» [35, 14], объединенных в Никоновской летописи личностью князя Святослава Ольговича, хорошо осознавалась И. А. Буниным, процитировавшим по памяти в рассказе «Чистый понедельник» летописную запись о встрече в Москве князей Юрия Суздальского и Святослава Черниговского. «Елецкий» след в биографии князя Святослава Ольговича подробно исследован Т. В. Красновой, указавшей родство елецких удельных князей с великими киевскими князьями: «отец елецкой княгини 1145 года – великий князь киевский Всеволод – был братом Святослава Ольговича» [36, 284], «елецкий князь Владимир Ярославич был двоюродным братом Святославу Ольговичу по отцу. Елецкая княгиня была его племянницей, дочерью его родного брата. Не объясняют ли эти факты желания Святослава во что бы то ни стало прийти в Елец и искать поддержки у родственников?» [36, 297]. В романе «Кремлевский холм» Д. И. Еремин в точности воссоздает психологическое состояние князя Святослава Ольговича, нуждавшегося в поддержке близких и верных ему родичей.

Преодолеть распад Русской земли замыслил Суздальский князь Юрий Долгорукий, пригласивший своего «брата Святослава» в марте 1147 года для укрепления союзнического договора и дружбы в свою залесскую вотчину: «Приди ко мне, брате, в Московъ» [53, 339]. В честь высокого гостя, как гласит летопись, повелел князь Юрий «устроити обедъ силенъ» [53, 340]. Так «первое появление имени Москвы, – замечал А. Нечволодов, – связано с памятью о широком гостеприимстве, составившем и впоследствии ея отличительное свойство» [47, 115]. Мифологема московского гостеприимства получила в романе Д. И. Еремина художественную реализацию: Юрий Долгорукий, привечая своего гостя Святослава, дарит ему подарок: «Впереди еще много боев за твою и отцову долю! <…> Меч сей поможет…» [20, 432]. Меч выступает ёмким смыслообразом, символизирующим и борьбу за Русскую землю, за отеческий престол, и междоусобную брань, в которую вовлечен новгород-северский князь.

«Велика она, Русь!» – говорил Юрий Долгорукий «то ли себе, то ли печальному Святославу. – На коне за год не объедешь. И кипит она, и звенит, и плачет. Пашут ее мечами, росят травы кровью, молотят цепами палиц. А все потому, что секутся князья с боярами и друг с другом. Завистливы да бездомны… друг друга спихивают с земель!» [20, 453]. «Бездомный» князь Святослав, у которого «нет ничего ни в Путивле, ни в Новгороде-Северском и нигде» («Гол я и бос, как нищая чадь, отныне» [20, 453], – сетовал он), получает поддержку у своего могучего суздальского родственника, представленного в романе чуждым тщеславных политических авантюр, эгоистических амбиций собратьев, князей Давыдовичей и Мономашичей, а потому удалившегося от киевской суеты на высокий кремлевский холм, простирающийся над «болотом… болотом распрей и горя» [20, 453].

Художественное пространство романа, детально и топографически точно воссоздающее реально-физическое пространство «московского порубежья», приобретает символический смысл: «кремлевский холм», возвышающийся над окружающими его топями и болотами Залесского края, оказывается «вершиной» всей Руси, с которой такими незначительными и ничтожными кажутся княжеские противостояния и крамолы. Глядя с высокого московского берега на открывающиеся просторы, зодчий монах Симеон с восхищением замечает: «будто вся Русская земля легла там, внизу, ожидая вещего часа!» [20, 452]. Сакральная семантика холма как земной проекции горнего мира актуализируется в романе и в образе строящегося «“кремля”, “детинца” – удобного и высокого места, стянутого оградой» [20, 435], имеющего своим прообразом Небесный Иерусалим, и в мифопоэтическом подтексте,