Несколько месяцев назад я перевез в мастерскую Джен часть своей одежды. Она освободила для нее один ящик комода и пару вешалок в платяном шкафу. Так что чистые носки и пара нижнего белья у меня тут имелись, было что надеть после душа. И свежая сорочка висела в шкафу, и я оставил всю грязную одежду ей на стирку.

— Скоро у тебя год, — сказала она за завтраком. — Сколько осталось, около месяца?

— Недель пять или шесть. Что-то около того.

Я думал, у нее есть что сказать по этому поводу, но если даже было, Джен почему-то решила промолчать.

Тем вечером я встретился с Джимом Фейбером в китайском ресторанчике на Девятой авеню. Никто из нас не бывал здесь прежде, но мы решили, что заведение нормальное, хоть и ничего особенного. Я рассказал ему о вечере с Джен. Он внимательно выслушал, поразмыслил, а потом напомнил, что скоро будет год, как я не пью.

— Она то же самое сказала, — кивнул я. — Но какое это имеет значение?

Он пожал плечами. Видимо, считал, что я сам должен ответить на вопрос.

— И никаких особых перемен за этот год не произошло. Это называется житейская мудрость?

— Так они говорят.

— Короче, мне осталось продержаться пять-шесть недель. И за это время я должен решить, как будут складываться отношения между мной и Джен.

— Нет.

— Почему нет?

— У тебя есть пять или шесть недель, чтобы не решать, — ответил он.

— Вон оно как…

— Улавливаешь разницу?

— Думаю, да.

— Нельзя ничего менять до тех пор, пока не исполнится год. И никаких решений принимать не надо. Ты не обязан предпринимать какие-либо действия. Это самое главное — не предпринимать никаких шагов до тех пор, пока не исполнится ровно год.

— Понял.

— С другой стороны, — продолжил Джим, — тут у нас речь зашла о твоей личной жизни. У нее тоже может быть своя личная жизнь. Ты трезв вот уже год, и тебе решать, болтаться и дальше, как дерьмо в проруби, или действовать. Согласен?

— Ну, возможно.

— Сам знаешь, — добавил он, — выждать год — это общепринятое правило. А некоторым людям советуют ничего не менять в своей жизни на протяжении первых пяти лет.

— Издеваешься?

— Или даже десяти, — буркнул он.

Очередная встреча проходила в здании госпиталя Сент-Клэр. Большинство участников только что прошли здесь процедуры детоксикации, а потому особой адекватностью не отличались. Было очень трудно заставить их не спать, и почти невозможно заставить хоть кого-то говорить. Мы с Джимом уже бывали здесь несколько раз, и нам редко доводилось выслушивать такую бредятину, но, с другой стороны, это могло послужить хорошим уроком.

Я провожал его домой, и тут вдруг Джим сказал:

— Запомни, это очень важно. Будда примерно так говорил: «Источником всех твоих несчастий является неудовольствие по тому или иному поводу».

— Сам Будда? — спросил я.

— Ну, мне так сказали, хотя должен признаться, когда он это изрекал, меня там не было. Ты удивлен?

— Ну, — протянул я, — вот уж никогда бы не подумал, что в его высказываниях кроется такая глубина.

— Это ведь не кто-нибудь, а Будда.

— Так его все здесь называют. И сам себя он так называет. Здоровенный парень, ростом не меньше шести футов и шести дюймов, с бритой башкой и толстым животом. Частенько бывает на полуночных собраниях в Моравской церкви,[11]но и в других местах иногда появляется. Вроде бы раньше был отвязным байкером, до поры до времени, и еще я думаю…

На лице его возникло столь странное выражение, что я резко остановился. Джим покачал головой:

— Тот, настоящий Будда, сидел под священным деревом Бодхи? Ждал просветления?

— Я думал, он под яблоней сидел и открыл закон гравитации.

— Это Исаак Ньютон.

— Если Ньютон, значит, Будда сидел под фиговым деревом, верно? Будда, это же надо! Послушай, тут какая-то ошибка природы. Единственный Будда, которого я знаю, это парень из Моравской церкви. И все время, если не ошибаюсь, околачивается по самым хулиганским барам на Вест-стрит. Хочешь опять поделиться со мной, рассказать об источнике всех своих несчастий?

Проводив его до дома, я вернулся к себе в гостиницу. Я заходил туда раньше, проверил почту, удивился, что сообщений нет. И на этот раз в ячейке не было ровным счетом ничего. Я спросил парня за стойкой регистрации, тот ответил, что пару раз мне звонил какой-то человек, но не назвался и сообщений не оставлял. Единственное, что он мог сказать: звонил мужчина.

«Джек, — подумал я, — и он перестал оставлять мне сообщения, потому как толку от них никакого».

Я поднялся к себе и уже снимал пиджак, когда зазвонил телефон.

— Мэтт? — послышался незнакомый голос. — Это Грегори Стиллмен.

— Не думаю, что припоминаю…

— Мы виделись на днях на собрании «Трезв сегодня». Нас познакомил Джек Эллери.

— Ах да, вспомнил. — Ну, конечно, поручитель Джека, дизайнер ювелирных украшений, и одно из них болтается у него на ухе. — Вот только фамилию вы не называли.

— Нет. — Он тяжело вздохнул. — У меня очень плохие новости, Мэтт.

Поминальная служба по усопшему Джону Джозефу Эллери проходила в понедельник днем, в подвальном помещении той же церкви, где в четверг вечером рассказывала свою историю Джен. На сегодня не было запланировано собраний анонимных алкоголиков, и Грегу удалось договориться со священнослужителями провести отпевание именно там. У меня создалось впечатление, что все тридцать или около того скорбящих, посетивших церемонию, знали Джека только по собраниям анонимных алкоголиков.

Все, кроме двух мужчин в костюмах, которые они носили как униформу.

«Копы», — догадался я.

Они следовали давней традиции присутствовать на похоронах и церковных службах на случай, если там объявится какой-либо интересующий их человек. Я сам посещал эти мероприятия несколько раз и не припомню, что узнал хоть что-то для себя полезное. Это, впрочем, не означает, что всегда происходит именно так.

Обряд не был религиозным, в зале не присутствовали священники. Войдя, я услышал доносящиеся из проигрывателя звуки музыки, что-то классическое, и я ее знал, но никак не мог вспомнить композитора. И когда она смолкла, со своего места поднялся Грег Стиллмен. На нем был темный костюм, серьгу он оставил дома.

Грег представился, сказал, что был другом Джека и его поручителем. И минут за пять или около того рассказал пару историй. В какой-то момент он, как мне показалось, находился на грани срыва от обуревающих его эмоций, перестал говорить, выждал секунду-другую, а потом продолжил.