— Злата, как твой фильм? Может, помочь? — спросил режиссера Басманову режиссер Басманов-Маковский.

— Нет, конечно, — ответила Злата.

Дочь Артема Сергеевича сделала такое же уклоняющееся от участия движение головой, как несколько минут назад Гриша, и, чтобы больше ни у кого из присутствующих не возникло желания задавать ей подобные, для нее — глубоко личные, вопросы о работе, сошла с веранды в сад, наполненный несозревшими еще яблоками и вишнями. Там, в беседке, веселилась молодежь, почти все — ее сверстники. Но с ресторатором Кешей, художницей Настей — его женой, Кешиной сестрой — будущей актрисой, и Леночкой Злате заранее было неинтересно. Пришлось пойти в противоположную сторону — в березовую рощу, где немой Сережа убил Артема Басманова.

Проходя мимо веранды, она услышала, как объевшийся клубникой Гриша ответил на заданный сто лет назад вопрос Василия Сергеевича, сказал никому и всем:

— А я и не стирал ее (понимай, книжку). Меня Златка попросила кнопку нажать.

— Маленький паразит, — про себя обозвала Злата брата и усмехнулась по поводу его же.

Пожалуй, она сильно поторопилась, посчитав брата прекрасным исключением. Гришка ей нравился — характером он был очень похож на своего отца и Злату. Такой же независимый и равнодушно-жестокий ко всему, что его лично не касалось.

На земле наступило утро — совсем раннее, еще тихое и такое ясное, что стало понятно — скоро будет жарко. От населенного пункта, где жила тетя Зина — то ли деревни, то ли поселка, то ли небольшого городка, — до Москвы на электричке езды было минут тридцать, что очень устраивало Катюшу. Москву она, как и большинство приезжающих в столицу по надобности, не любила. Большой и показной принципиальности в этом не было. Москва — не Любимск: вот и все объяснение. Когда Катюша видела по телевизору или слышала тоже там о Кремле, о золотых куполах заново отстроенного храма, о Воробьевых горах и Арбате, о площади трех вокзалов, она не испытывала каких-то особенных, верноподданнических чувств по поводу того, что вот это все — есть. Чувства Катюши к столице родины, можно сказать, висели на волоске. Когда она уезжала из Москвы, волосок рвался и чувства пропадали. Кое-что в Москве ей нравилось, например, большая сутолока и скученность, кое-что — нет, но эта любовь и нелюбовь застряли в Катюше на каком-то обыденном, обывательском уровне. Просто было приятно, и ей это подходило, что в сутолоке столицы можно было жить своей, независимой жизнью. Никто особо не присматривался — если только так, случайно бросят взгляд и пройдут мимо, — во что ты одета, обута, как накрашена. Кстати — гениальная черта любого мегаполиса, где каждый сам за себя. Если бы Катюша жила в Москве, ее любовь к Славику давно бы прошла, и объяснение этому нашлось бы быстро. Шла бы она, скажем, по Охотному Ряду или Тверской, вспоминала бы Славика, показалось бы ей, что в сердце у нее кольнуло. Остановилась бы Катюша, а поток людей вокруг нее двигаться не прекращает. Раз бы толкнули Катюшу, другой, а на третий она бы упала и умерла. Или — хошь не хошь — забыла бы Славика, чтобы остаться живой.

А не нравилась Катюше в Москве — тоже какая-то ерунда — что мэр столицы, любя свой город, приказывал по праздникам палить из специальных пушек в небо, чтобы разогнать тучи, которые, очень напуганные и злые оттого, что их выслали за сотый километр, кидались в разные другие области. В частности, прилетали и зависали над Катюшиным городишком. Начинался затяжной дождь, во время которого жители Любимска смотрели в окно на небо и ругали маленького мэра Москвы, возомнившего себя Зевсом.

От станции до зеленого бревенчатого домика тети Зины Катюша шла, как и положено было по времени, пятнадцать минут. Не стояла она лишнего на станции, не глядела вслед уходящему поезду, в котором сладко, словно агнец невинный, спал ее ночной знакомый подполковник Родион Раскольников. Во сне его лицо было таким редким по нынешним временам, таким… Если уточнить, многие засмеются, не поймут — не таких сейчас любят.

«Ну, ладно, скажу только себе, — решила Катюша. — Его лицо было добрым, вот что обидно. Добрый мужчина сейчас большая редкость, как бамбуковый медведь панда. Их обоих надо заносить в Красную книгу природы».

А обидно Катюше было потому, что встретился ей такой редкий экземпляр, а она, недобрым словом будь помянут Славик, не может, не хочет, не знает ничего из того, что другая бы на ее месте смогла, захотела, узнала о случайном попутчике.

Несмотря на раннее утро, тетя Зина уже работала на грядках — в стеклянную банку собирала с капусты гусениц. Кружившиеся над ее головой белые бабочки не доставляли ей радости. Она махнула рукой, прогоняя их, как птиц: «Кыш, кыш!», и увидела в раскрытой калитке Катюшу.

На калитке была нарисована зубастая собака с высунутым языком. Художник очень старался сделать картину страшной, но она получилась смешной из-за слишком больших зубов собачищи и ее длинного языка, свисающего на грудь охранника, как галстук. Ни картины, ни собаки Катюша не боялась, она знала, как и все в округе, что у тети Зины, кроме кошки Фроськи — по кошачьим годам ровесницы хозяйки, — никакой другой живности никогда в доме не было, и сейчас — нет. Долгожительство кошки казалось феноменальным, но объяснялось просто. Как только старая Фроська умирала, ее место и имя получал котенок, взятый у соседей или подобранный на улице — обязательно кошечка. (Мартовских котов тетя Зина терпеть не могла.) Сначала так ей было привычнее и удобнее — не приходилось путаться в кошачьих именах. Со временем в имени Фроськи тетя Зина обнаружила новый смысл — вечный. Ведь если кошка, век которой сильно короче человеческого, жива, значит, и ее хозяйка умрет не скоро, уж точно не раньше кошки.

Один раз с тетей Зиной случился казус, нарушивший ровный строй ее существования, — кошечка, подобранная на станции, оказалась котиком. Обнаружился сей неприятный факт не сразу, месяца через два, когда старушка прикипела к найденышу душой. Добрая тетя Зина сначала растерялась, а потом решила все оставить, как есть, говоря вульгарным, современным языком — не делать резких движений. О ничего не сделанном она не пожалела. Кот оказался ласковее всех предыдущих кошек, и преданным, как собака, — ходил за ней, как ниточка за иголочкой. А уж мышей ловил — залюбуешься, как он их выкладывал, выкладывал по утрам на крыльцо и терся о подол хозяйки. В настоящее время Фроська был занят — помогая тете Зине в сборе гусениц, путался у нее под ногами.

— Теть Зина, кто ж вам такое чудище на калитке нарисовал? — крикнула Катюша вместо приветствия.

Была у нее такая привычка — хорошая ли, плохая — не здороваться со «своими», даже если сто лет прошло с предыдущей встречи. Культурному мужу Славику это в Катюше не нравилось. Впрочем, ему многое в ней не нравилось, а в последнее время буквально все. Ее глаза, ее стрижка, вернее, полное ее отсутствие, то, как она режет свеклу — ему в винегрет, между прочим. (Славик любил, когда овощи нарезаны помельче, как в ресторане.)

— Неужели так трудно поздороваться со мной утром? — недовольно спрашивал он Катюшу, — ах, как давно это было — уплетая на завтрак винегрет из большой миски.