дурной репутацией.

Ведь только там, в клубах табачного дыма и винных паров, продравшись сквозь заросли грубого мужского хохота и нервного женского визга, едва не распластавшись в луже портвейна, можно найти Поэта, завсегдатая подобных неприятных, но притягательных мест.

Икар определил его по характерной расслабленной позе, полупустой бутылке самого дешевого зелья и отсутствующему взгляду, свойственному ветреным и творческим натурам.

— Я Икар, — представился он молодому человеку, возможно, чуть старше его самого, и протянул руку.

— Но я не Дедал, — скривился Поэт, быстро взглянув на подошедшего и пододвинул к протянутой кисти бутылку. — Пей.

— Травить тело, чтобы одурманить разум — вредная глупость, — коротко доложил свою позицию по вопросам потребления спиртосодержащих жидкостей Икар.

— О чистый разум, быть тебе в беде,

Когда в бокалах Вакха угощенье,

И замыслов своих плетенье

Не спрячешь ты уже нигде.

Поэт всегда остается поэтом, даже под воздействием алкоголя.

Икар оценил талант собеседника:

— Недурственный экспромт.

Поэт расплылся в улыбке.

— Я направляюсь к Солнцу, — Икар посмотрел на Поэта, реакция его была традиционна для выпившего, он не отреагировал никак, — и приглашаю тебя с собой.

Теперь Поэт, понятное дело, не замедлил с ответом:

— Испепели сей грешный мир

С его страстями и пороком.

Пусть пламя — жаркий эликсир

В него прольется страшным соком.

Пусть беспощадным языком

Огонь пожрет сталь, как бумагу,

Укрыв все пепельным песком…

Но пощади меня, беднягу.

Словесный жонглер прильнул к бутылке и сделал пару крупных глотков, заливая, по всей видимости, внутренний пожар, после чего выдохнул на Икара резкий купаж вина и табака:

— Зачем я тебе, мне хорошо и здесь?

Поэт осоловелым взором провел по мизансцене; вся труппа, прямо скажем, выглядела неважно, мятые лица и платья, грязные помыслы и лацканы, дырявые души и карманы, декорации закопченные и провонявшие, плохое освещение и мебель, сломанная по большей части, под стать актерским судьбам.

— Блажен слепец, живущий в вечном мраке,

И глухота есть дар, а не напасть,

Когда спускаешься в изодранной рубахе

Из райских кущ в твою земную пасть, — пробормотал он уныло.

Икар, единственный из всех посетителей заведения выглядевший прилично, перегнувшись через стол, похлопал несчастного словоблуда по плечу:

— Ты нужен, чтобы описать путешествие к Солнцу коротко и точно, как это умеют только поэты.

— Мне «Одиссеи» слога не достичь,

Как не постичь порхания Психеи, — заплетающимся языком продекламировал Поэт.

— Не спеши отказываться, — Икар силой отобрал бутылку у стихоплета, смотрящего неподвижным взором в одну точку. — Что держит тебя в этом болоте?

— Нет порока, о чем писать? — икнул раскрасневшийся бедолага. — Где рвущаяся нить на Солнце, где боль и страх, коль мрака нет?

«Что-то подобное я слышал в палате Целителя», — подумал Икар и усмехнулся, решив, что профессии лекаря и поэта налицо.

— А что смешного? — прорычал изрядно вспотевший от возлияний мастер слова, заметив ухмылку на устах «собутыльника». — Некого там жалить и резать, включая и себя. Что делать мне, устроенному Богом так, слово — глаза мои, едва завидят в мире нечто, тотчас дают приказ устам об этом говорить в особой форме и по сути?

Он потянулся за вином, но Икар отодвинул почти пустую бутылку подальше, и Поэт в изнеможении растянулся на столе.

— Ты смотришь на свое перо, как на жало. — Икар погладил опьяневшего по сальным волосам. — Так смотрит воин на копье, готовясь к бою. На Солнце же это один из лучей, что проливает свет на все, нуждающееся в нем.

Голова резко оторвалась от грязной, замызганной слюной и винными пятнами столешницы:

— Настоящий поэт страдает, это его амплуа и смысл самого принципа поэзии. Воспевающий радость и красоту банальный рифмоплет всего лишь пошлый халтурщик, двуличная бездарность.

Икар помог Поэту усесться:

— Может быть, просто в мире страданий страдает и поэт, чувственно отражая его. Оказавшись на Солнце, пообщаешься с солнечными коллегами, думаю, их творчество не страдает в поэтическом плане от того, что наполнено искренней любовью вместо выдуманной смерти, и воспевая Свет, а не полуслепые блуждания в мутной пелене бытия. Что скажешь?

— Мать приголубит, Бог направит, научит Жизнь, а Человек обманет, — едва разборчиво пробубнил Поэт.

— Я не расслышал, — пожаловался Икар.

— Так, ерунда, — махнул рукой Поэт, — вдруг в голову пришло, и знаешь что, — неожиданно протрезвевшим голосом произнес стихоплет, — я откажу тебе, Икар. Не потому, что не верю, хотя хотелось бы, не из-за страха перемен, хотя и он во мне силен, и не потому, что там, — Поэт ткнул пальцем в закопченный потолок, — на Солнце, перестану употреблять, хотя давно пора. Боюсь, поэт — это земное состояние, стихи рождаются печалью и вскармливаются иной раз необоснованной тоской с добавлением сильнейшей жалости к себе, а это верный признак несовершенства. Я черпаю из зловонной ямы и пропускаю через сито собственной души в надежде на то, что просочившееся станет пригодным для питья.

У «исповедующегося» бедняги слезы проступили на глазах:

— Ты зовешь меня к Солнцу, где наверняка чистая вода, точнее, непорочный Свет, и его сиянию добавлять чего-то — только омрачить, затенить, упростить, осквернить. Так поступает садовник, состригая своими длинными ножницами лишние ветки, придавая деревьям и кустарникам правильные формы, не понимая, что идеальное растение то, которое раскрывалось навстречу солнечному свету по замыслу Божьему.

Поэт всхлипнул, снова потянулся к бутылке, но опомнившись, одернул руку и продолжил:

— Нам, уплощенным в сознании, только кажется, что туя, постриженная в форме шара или пирамиды, есть верх совершенства, а это всего лишь физиология человеческого глаза. Мы, трехмерные существа, — Поэт постучал себя в грудь, а затем указал пальцем на Икара, — в трехмерном же мире бездумно запускаем свои беспокойные пятипалые руки в Божественное многомерное.

Он покачал головой:

— Я здесь, в этом притоне, по причине нежелания видеть то, на что способно мое воображение, ибо приоткрывая завесу, начинаю сходить с ума. Господь определил мое место на Земле, и я намерен согласиться с Ним.

Вывалив все, что тяготило его душу, Поэт жестом священника, отпускающего грехи, махнул рукой. Внимательный официант, истолковав его по-своему, подлетел к столику:

— Чего изволите?

Икар дернул работника общепита за белоснежный в прошлой жизни рукав:

— Пожалуй, голубчик, счет.

Погрустневший Поэт извиняющимся тоном пролепетал:

— Денег у меня нет. Здесь я обычно расплачиваюсь стихами, но сейчас вдохновение… — он порыскал взглядом по углам, забрался под соседний столик, — куда-то делось.

— Я помогу, — сказал Икар и с улыбкой выложил на стол зерно и рыбу. — Что видишь, напиши о сути.

Поэт просветлел и, недолго думая, начал:

— В те дни, когда Адам бродил

Грустя меж древ благоуханных,

Собой любуясь беспрестанно,

Поскольку был совсем один,

И свет, идущий сквозь забор,