* * *

Не питая особых иллюзий, я все-таки очень хотел использовать все имеющиеся возможности. Я выбрал дождливый день — в дождь Неподвижная спала крепче, — я долго тянул сеанс усыпления Соединенными Штатами, чтобы надежнее подействовало, и после того, как раздались первые всхрапывания, ждал, не приступая к делу, еще добрых пятнадцать минут. Затем я поднялся, на цыпочках вышел из комнаты, затворил за собой дверь, подошел к буфету и, взяв с полки ключ, направился к лестнице на чердак. Но первая же ступенька предательски заскрипела, и, несмотря на закрытую дверь, повергший меня в оцепенение голос старухи прозвучал так ясно и отчетливо, что казалось, будто слова возникают прямо в моей голове:

— Еще один шаг, и ты можешь надолго попрощаться со своими солдатиками!

Я колебался не долее секунды, движимый той слепой силой, которая заставляет нас жертвовать целыми сундуками вполне осязаемых сокровищ ради крохотной щепотки чего-то неведомого. Не соблюдая уже никаких мер предосторожности, я протопал по остальным ступенькам и довольно долго возился с заедавшим замком, который наконец откликнулся на мое нетерпение тюремным лязгом. Дверь не поддавалась; удар плечом открыл ее, и я стал на ощупь искать выключатель.

— Итак, ты — там?

Я был теперь прямо над головой старухи. Ее голос все так же отчетливо доходил до меня сквозь трухлявое перекрытие. Но он изменился: в нем появился оттенок любопытства, даже зависти.

— Да.

Слабая, покрытая пылью лампочка оставляла дальние углы этой маленькой комнатки в полутьме.

— И что ты там видишь?

— В середине — матрас и… какое-то странное устройство. Похоже на… верстак.

— Это пресс. А вокруг?

— Ничего… Цветная бумага, какая-то странная… толстая… покоробилась вся.

— Это не цветная бумага, осел! Войди!

Переступая порог, я обо что-то споткнулся и растянулся во весь рост. Мое падение произвело странный звук, похожий на приглушенный треск: на полу не было ни настила, ни ковра, ни линолеума и никакого другого традиционного покрытия, там был какой-то толстый непонятный материал, отвратительный на ощупь, — что-то среднее между необожженным фарфором и костью; от запаха плесени у меня перехватило дыхание.

— Это книги! — сказала Неподвижная.

— Книги?

Действительно, книги. Эту слегка шершавую поверхность пола образовывали сотни книг. Книга лежали вдоль стен, друг на друге, как кирпичи, стопками, поднимавшимися до потолка; все были в обложках из одной и той же желтоватой бумаги и все были сцементированы сыростью, паутиной, пылью. Я встал на колени и попытался ногтями извлечь какой-нибудь отдельный экземпляр из этой компактной массы.

— До моей ноги мы с твоим дедом хорошо ладили. Он был не болтлив, я тоже… каждый занимался своими погремушками в своем углу. А потом случилось это с ногой… Сначала еще было ничего, он работал на фабрике… Трехсменка, сверхурочные — его почти и видно не было…

Наконец она поддалась. Раздался треск отламываемой куриной ноги. Книга повисла в моей руке мертвой птицей. Тетради не вываливались из переплета только благодаря избытку клея. Корешок, обложка — все было ровного желтого цвета: ни заглавия, ни имени автора. Обнажился прямоугольник дырявого перекрытия, между двух реек я увидел обращенное ко мне лицо старухи и различил на нем странную улыбку.

— На следующий день после ухода на пенсию он встал, устроил меня в кресле, как обычно, и сказал: «Я наверх». Он очистил чердак, я слышала, как он выкидывает вещи в сад прямо через слуховое окно…

— Какое слуховое окно?

— Да есть там, напротив двери. Книгами закрыто. А потом он затащил наверх матрас и переселился на чердак. Спускался только для того, чтобы поднять меня, дать мне поесть, помыть меня и уложить спать. Поначалу он ничего там не делал, только курил — я слышала, как он выколачивает свою трубку в пепельницу. Но очень скоро он принялся читать… читал все подряд, кретин! Все подряд, все, что печатали в этой «Зеленой библиотеке»… Это ему напоминало его детство!.. Какой болван! Уверена, что он ничего там не понимал, но больше уже ничего не делал, только читал с утра до вечера, валяясь на своем матрасе. Он их и не покупал, книги эти, тот еще был жмот! Он нанимался к людям чистить их чердаки и, когда находил что-то из «Зеленой библиотеки», тащил домой в старом ржавом тазу — всегда в одном и том же…

— Я его вижу. Он за прессом.

— Только и радости, что шуму от него не было. Даже стука его трубки я уже не слышала… пока у него не начало садиться зрение. Сначала-то хорохорился: «Это, — говорил, — хорошо, я теперь не так ясно тебя вижу!» Купил очки, потом лупу, но даже и с лупой видел уже только самые крупные заголовки… Пошел в больницу обследоваться. А ему и говорят: «Ничем помочь не можем. Это у вас болезнь „бычьего глаза“! Она вам разъедает нервы изнутри. Очками против нее ничего не сделаешь. В вашем возрасте эта болезнь прогрессирует медленно, так что ослепнуть вы никогда не ослепнете, но о чтении можете забыть!» Что же ты думаешь? На следующий день, смотрю, опять уходит из дому со своим тазом под мышкой. Говорю ему: «И что ты собираешься с этим тазом делать? Забыл про свой „бычий глаз“?» А он мне в ответ: «Пошла ты…» Я только потом поняла, когда появился этот пресс и все причиндалы… Он не мог больше читать книги, так он решил их переплетать, идиот! Поставил на чердак мотор и каждый день обрезал, подрезал, прошивал, прокладывал, проклеивал… Разговаривали уже только через потолок: «Кому все это надо? Они уже переплетены, эти твои книги! — Нет, я хочу их переплести сам… Так я еще могу к ним прикоснуться, и они становятся по-настоящему мои!» Башка уже не работала, дурак несчастный… Его болезнь разъела ему не только нервы, у него и мозги размякли!

Я отложил растерзанную книгу и оторвал от пола другую. Ее переплет еще держался, но на всем остались следы дедовской работы вслепую: форзац и титульный лист отсутствовали, тетради были вшиты вверх ногами, внутренние страницы обрезаны слишком коротко — зарезаны на добрых два сантиметра, и на них названия тоже не осталось. Кое-где были искалечены даже верхние абзацы, а фигуры на иллюстрациях обезглавлены. Бумага истлела, но я все-таки смог прочесть: «Глава первая. Прибытие. Все смешалось в замке Флервиль…»

— Я не раз слышала, как он визжал, когда нож шел косо. Но однажды он взвыл по-настоящему. «Ну что там у тебя еще, недоделанный? — Ничего. Я отрезал себе палец… И заметь, очень удачно: безымянный! Я теперь вроде как разведен!» И он пошел открывать слуховое окно, чтобы выбросить палец в сад… «Глава первая. Год 1866-й был отмечен неким странным событием; это необъясненное и необъяснимое явление, несомненно, осталось у всех в памяти…»

«Глава первая. Я начинаю рассказ о моих приключениях с того достопамятного утра одного из первых июньских дней года, Божьей милостью 1751-го, когда я в последний раз закрыл на два оборота ключа дверь родительского дома…»

Трескучие эффекты анонсов, неуклюжие затягивающие маневры — как в библиотеке Бордо; книги, которые я отрывал от пола, одна за другой раскрывали свои дешевые тайны. Злодеи точили ножи в углу сцены, герои сверкали улыбками, замышлялись заговоры, ухмылялись предатели, зулусы визжали, индейцы улюлюкали, пираты метали громы и молнии и пили ром, сверкали абордажные сабли, грохотали пушки. Убийства, спасения, проклятия, прощения, объятия в слезах — все это было так далеко от меня! Даже запыленный и заплесневевший чердачный пол, который я постепенно освобождал, казался мне куда более привлекательным!