А наш путь проходит сквозь узкие ворота, прямо по заветам Иисуса. Просторные ворота не для нас. Может, Иисус ошибался, считая удобство гибелью, а страдания – жизнью? Что было с Ингой в Узких вратах? Протиснулась во дворец и «увидала мышку на ковре». На королеву можно смотреть котам. И ну ее, королеву, к лешему… Нам и не очень-то хотелось. Мы пришли не за ней, а поцарствовать на ее троне. Мало ли в чью шкуру можно влезть на чуть-чуть. Мы пришли похлебать мирских сокровищ чайной ложечкой и, гордыми, отойти в сторону. А потом причаститься Святых Тайн и быть избранными да незваными. Мозолить глаза придворным. Посыпать голову пеплом. Исчезнуть!

…И чтобы потом кулисы снова шелестели. И на один призрак стало бы больше.

Когда Инга рассталась с Игорем, ей стало проще наведываться к учительнице. Вроде бы каждая табуретка должна напоминать лучшие дни, однако важнее уже не зависеть от зыбких нервных встреч и лихорадочно соображать, нужно ли, не нужно на всякий случай прятать глаза от Нелли. Нет Игоря – нет у учительницы лишней власти. Ведь это она Монтекки и Капулетти в одном лице, разбавленные доброй госпожой Метелицей. Она и разлучит и утешит. В ее доме было приятно углубляться в фантазии о собственном гнезде. Которое будет? Могло бы быть… Это Большая История не знает сослагательных наклонений, история же человека изобилует бесконечными «бы». Как счастливыми «бы», так, впрочем, и кошмарными, их Инга тоже держала поблизости, чтобы не расслабляться.

Под Нелли жила пара алкашей, мужик-хроник и с ним сожительница, которая скорее просто шла на поводу у безнадеги и «мужского безрыбья». Инга жалела эту тетку с рыхлым носом и мученическими полукружьями нижних век, что делали лицо некстати иконоподобным. Ругались соседи раскатисто, с ленивым надрывом, то она не пускала его в дом, то он – ее. Жильцы давно привыкли, но Инге их брань, походя услышанная, впечатывалась в память; целые абзацы многослойных проклятий отзывались потом эхом в самые мирные моменты, разрушая едва назревшую гармонию мира. Все потому, что Инга не зарекалась и от такой сумы. Злые дороги ведут в один Рим, с горя может и Инга запить, одинокая Инга без родни. Классика жанра для списанных одиноких артисток, наяривал внутренний дьявол. И вот уже Инга от сплина ни рукой, ни ногой пошевелить не может, воображение, слава богу, работает бесперебойно. Спиться и умереть в грязи, когда у тебя никого: ни сына, ни дочери, ни мужа, пусть даже и проклинающих, но хотя бы провожающих под землю с миром.

Нелли называла такие пустопорожние огорчения «приступами пессимистического чутья». Сама виновата! Инга попала в нечаянный пассаж: сидя в туалете, услышала кухонный разговор о себе. Обычно Нелли с подобными вещами осторожна, но тут ее подвел телефон, пришлось повысить голос, чтобы услышали, и выдать себя с потрохами. Ингу даже не интересовало, кто это ей звонит, мелькает себе ее имя в болтовне – и пусть себе, но тут внезапно Нелли разошлась патетической тирадой, и последнее, что Инга могла в досадном своем положении уловить, это были роковые слова:

– Мне кажется, у нее никогда не будет…

От панического любопытства Инга чуть было не выскочила в исподнем на кухню, дабы дознаться, чего у нее никогда… Она так и не узнала, о чем это Нелли. Не стала спрашивать. Потом, когда-нибудь, спросила бы – да поздно. Как тут не обостриться пессимистическому чутью – ведь сказанное учительницей становилось истиной…

Но фатализм фатализму рознь. Ушедший Игорь оставил свято место, которое пусто, но светло. Пустота преподавала уроки. О том, что ее нужно выдержать, настоять, как бульон, не кричать и не звонить никому, проглотить, ждать, затаиться. Мгновение суметь не быть вовсе. Есть темное и светлое, а есть вакуум, дыры, ничто без цвета и запаха. Не тишина – отсутствие, как иной раз в телефоне на блокираторе. Не слышно и собственного крика. Тогда уж надо смотать силы в комочек и заховать укромно, не транжирить зря. Пустота обязательно кончится. И очень быстро, если ее уважить смирением. Пустота в некотором смысле и есть Бог.

Дисциплинированный быстро привыкает ко всему. Как воин. Балет – родственник армии по женской линии. После Нереиды Инге досталась Фея Сирени, а позже и Аврора нежданно в руки приплыла. Так «Спящая красавица» дала три роли, спасибо ей за это! Счастливый балет, один из немногих, с ним к Инге благоволили высшие театральные силы, без всяких прошений, сами собой. Впечатлительных это обычно пугает грядущей расплатой. Инга настолько боялась сглазить фарт, что приучала себя к бутафорскому недовольству. Если ропщешь, так судьбе и портить нечего, а насчет возможных упреков в привередливости, так Инга про себя прикрывалась своим сиротством. Оно-то никуда не делось, и всегда есть о чем погоревать. Такие вот суеверные хитрости.

О принцессе Авроре даже не мечталось, тем более так быстро. Учила как-то для концертного номера адажио с четырьмя кавалерами, нимало не надеясь на полную партию. Слишком солнечная тема ей в те времена не резонировала, как раз разбегались с Игорем, и кавалеры эти – скорее ехидная ирония судьбы. Просто Олеська вдохновила ее попытаться сменить тему. Притащила ее в компанию, балансирующую на грани эксцентричной и дурной, чтобы Инга себе там хотя бы одного – не то что четырех – кавалера подыскала. Ингу принялся очаровывать юноша с восточными глазами, небритостью и кустарным розовым распятием на шее. Утверждал, что любит Бодлера, хотя по нему было совсем не похоже. Ингу обволакивало терпкое обаяние, оно же, впрочем, тревожило. Что с ним делать? Он смотрел на Ингу с жесткой нежностью, пока она хмельной рукой поправляла стрелки на веках, размазавшиеся на вспотевшей коже. Это все Олеська: заставила ее выйти в свет при полном параде; косметику выскребли у Олеськиной троюродной сестры, которая раз в год терпела набеги бедной родственницы из «балетных трясогузок». Олеся даже нахально стащила у родни ремень с чудной пряжкой, в которой умещалось крошечное фото группы «Смоуки».

– Почему ты думаешь, что это «Смоуки»? – допытывалась Инга, вглядываясь в размытые андрогинные физиономии, не больше горошины каждая.

– Ты что, не видишь?! – возмущалась Олеська.

Бытовая магия сработала, суета себя оправдала, но не в коня корм – в голове у Инги переваривались Олеськины россказни о сестрице, которой будет даже недосуг заметить мамаев набег, учиненный в ее жилище «седьмой водой на киселе», ибо у бедолаги детская матка, но подозрение на беременность, что, без сомнений, удача. Навязчивая впечатлительность не давала покоя, теперь Инга была занята вопросом о возрасте своей матки и об этом таинственном органе вообще. Вот Олеся, та утверждала, что некоторые матки даже выпадают, хотя и в старости… но эту новость Инга прознала от подруги лет пять назад и тогда взяла себе за правило, опорожняясь, следить, не исторг ли организм чего лишнего.

Знойному мужчине было отказано. Слишком уж он в глазах рябил, хотя мальчик оказался хороший. Она наврала ему, что у нее неподходящие дни, чтоб ему не обидно было, он преданно провожал ее, нетронутую, ранним невозможным утром, угощал ее эклерами в едва открывшемся кафе, подарил диковинную семицветную ручку. Они договорились повторить попытку. В смысле – посидеть в плавучем ресторанчике. Инга приободрилась. Теперь у нее есть тыл, которым, правда, она не воспользовалась, навигация так и не была открыта. Стараниями Олеси они встретились еще раз со жгучим красавцем, но накарканные неудобные дни тут же дали о себе знать… Он с упреком констатировал: