Они пошли на выставку каких-то привозных шедевров. Выяснили, что оба не видели, и Алеше пришлось ее пригласить. Не то чтобы нехотя, а потому, что была во всей этой истории натянутость, как в бессмысленных рифмах игры в чепуху. Ведь ничего бы не случилось, если бы Инга не намагничивала так пространство ожиданием претендента… Да и Ксения волей-неволей «пообещала».

Обнадеженная и на всякий случай разочарованная заранее, Инга бродила по залам, Алеша – немного поодаль, до искусства ли тут?! Проскальзывает в фазе знакомства этакий пророческий моментик, который, если поймаешь, станет ясно, что же дальше. Чем кончится и чем сердце успокоится. Ведь кончается все. Охлаждением, ссорой, неминуемым разрывом, разводом, смертью, наконец, смертью в один день или по очереди, счастливым итогом в кругу потомства или… Какая разница, если с Лешей все должно было кончиться ничем. Натужные встречи должны были раствориться без осадка в вязком течении сезонов, как железка в смеси кислот, почить в бозе без драм и сожалений. Это не страсть, повесила нос Инга. И вдруг решила: раз нет страсти, значит, ее нужно выдумать. И тут началось.

Сначала исчезла Олеська, предварительно дав напутствие срочно «сходить» замуж, замуж не важно за кого, – а сама сгинула «в притонах Сан-Франциско». Инга металась и вертела головой, не веря, что мюзик-холл – это не сказка, а быль. Они давно не виделись, но у Олеси всегда свои бурные дела, а тут болтают, что она – наркоманка. Все неправда! Олеська хоть и без царя в голове, но этот царь у нее в другом месте и не даст ей слететь с ее кряжистых рельсов, в ней текут прижимистые хохляцкие крови. Инга повисла в вакууме неведения.

Олесю из театра турнули, и в примы потихоньку начала вылезать Марина. Их однокашница с глазами зелеными, как у русалки (по ее собственной версии), а на самом деле цвета крутого холодца. Марина заняла нишу, столь недальновидно отвергнутую ветреной Олесей. А именно – местечко у Главного трона. Не то чтобы Олеся сказала бескомпромиссное «нет» царю-батюшке, главному балетмейстеру. Это было бы безумством. Она просто по рассеянности забыла должным образом ответить на знаки внимания: манкировала приглашением в один знатный дом, острила не слишком милосердно, обзывая его «курощупом в белых перчатках» за надменную похоть. Что с нее было взять, если у нее были другие «мальчики». Марина же… но что греха таить, Инге она казалась вполне себе ничего. Они раздевались в одной гримерке, на четвертом этаже, их трюмо стояли рядом, и Марина однажды угостила Ингу бутербродом с балыком. На заре отрочества Нелли просветила Ингу насчет деликатесов, и та понемногу научилась принимать угощения с достоинством, без неофитского ажиотажа. Марина держалась барыней милосердной, только вдруг обронила про Алешу:

– Осторожнее, он стукач.

Ингу это рассмешило по-девичьи недальновидно. Что за нелепость! Но у гадких сомнений живучие и цепкие семена, она непроизвольно принялась присматриваться к Алеше и вот что высмотрела. Мама у него страдала атеросклерозом, ходила по улице в просторной шляпе с перьями, раздавала продавцам автографы вместо денег, и, пока те изумленно таращились на волевой стремительный росчерк, мама удалялась восвояси.

– Она хулиганка! – восторгалась Инга.

– Она больной человек, – отрезал Алеша.

Что касается домашних, тут юмор был ему не попутчик. Следующим домашним был пес Христофор мало кому ведомой лохматой породы барбет, добряк и дурашка несусветный, открывший Инге неожиданные Алешины приметы.

– Вот если собака обстоятельно нюхает женщину… ну, ты понимаешь где… значит, она не мылась. Или у нее «учет».

В устах равномерно учтивого Алеши эти нотки не вписывались в партитуру. Вот если бы у Игоря, то никакого диссонанса, думала Инга. Но таки решила записать сие Алеше в достоинства, ведь блики Драгоценного были великим приданым. Христофор полюбил Ингу, как и всех, она же теперь намывалась с особой тщательностью.

Одним словом, ничего стукаческого в Алеше не наблюдалось. И Ингу потянуло на безрассудности. Памятуя о том, что раздражало Игоря, она боялась пренебречь даже намеком на приглашение и мчалась к милому по ночам на опасных попутках, когда его мама засыпала в праведных истерических снах. Купила ему в подарок часы и булавку для галстука за бессмысленные деньги, потому что галстук Алеше требовался раз в год. Он так и сказал, удивленный и нерастроганный. Тогда Инга с отчаяния посоветовала просто носить безделицу везде с собой как талисман. Алеша соизволил улыбнуться, но было ясно, что злополучная булавка просто проведет век пылящейся в несметных залежах Алешиной родительницы.

Сам Алеша ничего Инге не дарил, кроме своих любимых соевых конфет на 8-е Марта, не пьянел, не заходился в гневе, не обижался, не обижал, не обожал, не хохотал, не плакал, слегка заикался, любил Джека Лондона и фильм «Великолепная семерка». Из его гладкой и обтекаемой, как груша, натуры, выпячивалась только брезгливость. Старался не пить ни с кем из одного горлышка. В постели с ним Инге было отчасти неловко: ей казалось, что она вынуждает Алешу своим присутствием. Но как иначе, если она решила себе и всему свету доказать, что не бревно… и, конечно, устала разжигать ленивые, как сырые дрова, страсти.

В голове про себя все переписывала прошение к Ксении: Ксения, милая, спасибо, но такого лучше не надо, если можно, что-нибудь другое…

Между тем неуклюжие коллизии жизни венчало второе «Лебединое озеро», пожаловал сам французский премьер-министр и аплодировал Инге стоя. В этом спектакле она уже танцевала, как положено, и белого, и черного лебедя. Нина привила бы нелюбовь к лебединой братии, если бы не неотложная помощь учительницы. Точные ее штрихи, такие гимнастически-будничные, вроде «кисть вперед», «голову чуть назад», – на сей раз Нелли отошла от своей привычной словесной эквилибристики… Если б не драгоценная простота, скис бы французский министр… Нелли – кошмар и легкость, крайности и острые углы, и, кто бы другой ни репетиторствовал над Ингой, участь его – меркнуть перед нервозным и тихим Неллиным позволением в потную спину:

– Ладно, на сегодня все. Только па-де-ша нужно легче. Повторим чуть-чуть…

И «чуть-чуть» затягивалось часа на три, начинались привычные Неллины термины, окаянные и милые одновременно.

– Позу, позу поискристей! Ты – куколка, игрушка дорогая, подарочек… Не будь постоянной, будь пунктирной…

И конечно, припоминался знаменитый «пятиалтынный Вагановой», то бишь «попу сожми, словно монетку в ней прячешь»… Со времен выпускного Неллины приемы – условный рефлекс, заглушающий голоса иных педагогов. Нелли, кстати, порицает это. Но она сама виновата. С тех пор, как решила, что Инга – лучшая и будет танцевать все.

На «Лебедином» вызывали аж четыре раза, Инга сама не считала, Славка постарался, неунывающий.

Зал надрывался. Инга готовилась дня на три умереть после четырехактной соковыжималки, но уже на следующий день администрация театра принудила ее явиться на прием в честь Большого Гостя. С корабля на бал! Ничего она в комплиментах не понимала, та же неловкость, что и на обыденных вечеринках, только вселенского масштаба, язык еще большей частью чужой. Какой-то медоречивый журналист донимал ее клокочущим и стремительным, как горная речушка, говором, каждая реплика оканчивалась игриво упомянутыми Петипа, Перро, Ивановым. Ей перевели, что интересуются сложностью классической хореографии. Пришлось петь «общепринятого Лазаря» про наш театр, что не только бережет традиции русского балета, но обогащает их языком современного танца, и-де классика – это не окостенение, это стержень, с которым освоишь самый прихотливый рисунок движений…