И вот теперь я в Париже, веселом и грешном сердце Франции, разглядываю сообщников Марии-Антуанетты в ее преступлениях против народа: картины, изображающие бледных, красноносых, разодетых в пух и прах французских аристократов давно минувших лет. Портреты этой изысканной компании в накрахмаленных париках, сплошь в резных позолоченных рамах, покрывали почти все стены, нарядные, словно подарки ко Дню святого Валентина.

Посреди всей этой – что ж, французы иногда умеют метко подобрать словечко (в конце концов, кому как не им знать толк в излишках) – посреди всей этой frou-frou[15] я наконец заметила живого человека из плоти и крови, юную девушку.

Она одиноко сидела посередине очень длинного, обитого гобеленовой тканью дивана в стиле Людовика Четырнадцатого с таким количеством позолоченных ножек, будто это был не диван, а гусеница, случайно пробежавшая по столу мастера сусальной позолоты.

Меня поразили огромные, глубоко посаженные глаза на овальном лице с выразительным подбородком и густыми бровями. Ее темные локоны были уложены в прическу куда более замысловатую, чем забранные вверх волосы Ирен, а по-девичьи тонкую фигуру обтягивал корсаж нежно-розового вечернего платья с глубоким вырезом и почти без рукавов. Она выглядела свежо и бодро, как любая английская девушка восемнадцати лет. Помнится, одна из моих бывших воспитанниц, милая Аллегра Тёрнпенни…

Разумеется, примадонна в своем темном мужском костюме не преминула прервать мои воспоминания, испортив идиллическую картину.

– Меня зовут Ирен Адлер Нортон, – представилась она в той деловитой американской манере, к которой обычно прибегала при общении с пожилыми влиятельными мужчинами. Чем больше была разница между положением моей подруги и статусом тех, к кому она обращалась, тем меньше формальностей она соблюдала. Кое-кто подумает, что подобная манера могла сыграть против Ирен, но на деле ее всегда принимали снисходительно и с любопытством. Без сомнения, годы, проведенные примадонной на сцене, научили ее не только тонко чувствовать человеческую природу, но и манипулировать ею. – А это – моя подруга Пенелопа Хаксли, – продолжила Ирен отрывисто, хоть и негромко. – Мы здесь для того, чтобы помочь вам.

На фоне роскошной обстановки мрачная фигура подруги напоминала злодея из мелодрамы, если бы не ее явно женское лицо и буйные локоны.

Она опустилась на стул рядом с девушкой так, чтобы быть к ней лицом, а мне досталось кресло с противоположной стороны дивана, в целых десяти футах[16] от них.

– Хотя мы с мисс Хаксли и жили раньше в Лондоне, теперь поселились недалеко от Парижа. И разумеется, до того как перебраться в Европу, я много лет обитала в Америке.

Никогда еще я не слышала, чтобы Ирен так охотно болтала или сообщала столько деталей о нашей жизни и перемещениях совершенно незнакомому человеку.

Тут я заметила, что девушка, внешне представлявшая собой образец самообладания, сидит очень тихо, будто позирует для мистера Уистлера[17]. Ее сложенные на коленях руки были сжаты так сильно, что костяшки пальцев побелели, а на приятном лице застыло неестественное выражение спокойствия, скорее напоминающее маску из греческой трагедии.

На столике на серебряном подносе я заметила графин с какой-то темной жидкостью, окруженный хрустальными бокалами на коротких ножках. Один из бокалов был наполовину полон. Зная экстравагантную привычку французов наполнять стакан только до половины, а потом ждать, пока напиток «подышит», я предположила, что из бокала еще не пили.

Девушка, казалось, не замечала странного костюма Ирен, как и не слышала обращенных к ней слов.

– Как ваше имя? – спросила примадонна самым добрым тоном из всех возможных.

В первый раз за все время девушка подняла на нее глаза. Она была похожа на испуганную птаху.

– Имя? Э-э…

– Здесь, заграницей, меня зовут Ирен, – сообщила моя подруга, – но раньше в Штатах, конечно, я была просто Эрин. А вот мисс Хаксли именовалась Пенелопой. Во всяком случае, пока не встретила меня, потому что я зову ее Нелл. Ну так как ваше имя?

Болтовня Ирен дала девушке возможность собраться с мыслями, которые явно были у нее в большом беспорядке.

– Здесь меня зовут Розой, – наконец ответила она неуверенно, будто бы сомневаясь в собственных словах.

Я вмешалась в разговор, желая приободрить девушку:

– Роза. Какое милое имя! Очень английское.

Серо-голубые глаза метнулись в мою сторону.

– Вообще-то так мое имя переводят французы. Дома… на самом деле… меня зовут Пинк[18].

– Пинк? – повторила я, озадаченная таким неуместным именем.

– Пинк, – с одобрением откликнулась Ирен. – Розовый – прекрасный цвет как для девушки, так и для садовых роз. – Она улыбнулась девушке: – Он вам очень идет! А теперь, Пинк, как вы видите, сюда прислали не полицейских из участка, а нас с Нелл, поскольку мы надеемся, что вам будет легче говорить на родном языке и со своей соотечественницей-американкой, женщиной.

Девушка (язык не поворачивается назвать ее Пинк!), вздохнула так глубоко, будто хотела разорвать шнурки, стягивающие ее корсет.

– Вы должны простить меня. За всю свою жизнь я не видела ничего настолько ужасного.

– Пока вы прожили совсем недолго, – заметила моя подруга.

– Но мне уже девятнадцать! – ответила девушка с вызовом.

– С кем вы прибыли в Париж? – продолжала Ирен.

– Ни с кем. Одна. – Весь ее запал куда-то вдруг подевался. – Я живу здесь.

– Здесь – это в?..

Простой вопрос поверг нашу собеседницу в глубокую задумчивость. Она обвела взглядом богатое убранство зала, дотронулась до вышитой бисером ткани своего платья, будто бы удивляясь увиденному, и снова вздохнула:

– Это в maison de toĺerance[19].

У меня все внутри похолодело. Я знала, как по-французски будет «дом», а слово «терпимость» звучало почти одинаково на обоих языках. Сейчас оно казалось мне синонимом той гадкой ситуации, в которой я оказалась. Значит, мы в заведении, по-французски называемом «бордель». О, это был очень элегантный бордель, рассчитанный на посетителей голубых кровей и исключительно богатых, но тем не менее – бордель.

Ирен же, услышав жуткое откровение, даже ухом не повела.

– Вы уже пили бренди? – кивнула она в сторону бокала.