Прямо как будто через две и девять десятых секунды он спохватился, что перестал смотреть на Солона, и сейчас же, как можно быстрее посмотрел. «Ха», — сказал он. Потом начал смеяться. Смеяться-то он, конечно, смеялся — и рот был открыт, и звук получался похожий. Но смеялся только для них, а в глазах смеха не было. И «берегись» он на этот раз не сказал. Он быстро передвинулся на заду, хватил по теслу колотушкой, и тесло рассекло выколок, ушло в землю, а дранка еще долго вертелась в воздухе, пока не хлопнула Солона по ноге.

Они снова принялись за работу. До сих пор я не глядя мог отличить папины удары от ударов Солона и Гомера — и не потому, что он бил сильнее и ровнее — Солон с Гомером тоже работали ровно, а тесло, врезаясь в землю, никакого особого шума не делает, — а потому, что он бил редко: Солон с Гомером тяпали легонько, аккуратно и успевали по пять-шесть раз, прежде чем раздавалось папино «жах» и дранка, крутясь, улетала куда-то. Но теперь папа постукивал так же легко, аккуратно и быстро, как они, может даже чуть быстрее, и я еле поспевал складывать дранку; к полудню наготовили столько, что Таллу и другим на завтра хватило бы с лихвой, и, когда звякнул колокол на ферме Армстида, Солон положил тесло и колотушку и сверился со своими часами. И хотя я был совсем рядом, к тому времени, когда я нагнал папу, он уже отвязал мула и сидел верхом. И если Солон с Гомером думали, что оставили папу в дураках, как я грешным делом подумал, то им стоило бы посмотреть сейчас на его лицо. Он снял с сука котелок с обедом и протянул мне.

— Иди ешь, — сказал он. — Меня не жди. Ишь ты — человеко-часы. Если спросит, куда я, — скажи, забыл что-то дома, поехал взять. За ложками, скажи, поехал — есть нечем. Нет, не говори. Если скажешь, поехал за чем-то нужным, хоть за инструментом для еды, все равно не поверит, что поехал домой — хозяйство у него, мол, такое, что даже ему там нечего одолжить. — Папа повернул мула крутом и ударил пяткой в бок. И тут же опять остановил. — А когда вернусь, что бы я ни говорил — не обращай внимания. Что бы ни делалось — молчи. Вообще рта не раскрывай, слышишь?

Он уехал, а я пошел назад, к Солону и Гомеру, которые обедали на подножке пассажирского грузовика, и Солон действительно сказал в точности так, как говорил папа.

— Прекрасно, конечно, когда человек не унывает, только зря он прокатится. Если ему нужен инструмент, которого собственная рука или нога не может заменить, то домой ему за этим бесполезно ехать.

Едва мы взялись за работу, приехал папа — слез, снова привязал мула к дереву, подошел, взял топор и всадил его в чурбак.

— Ну, друзья, — сказал он. — Я подумал хорошенько. Я все-таки думаю, что это несправедливо, но ничего другого не придумал. Кто-то должен отработать два часа, потерянные утром, и, поскольку вас, приятели, двое против меня одного, выходит, что отрабатывать придется мне. Но дома у меня завтра прорва дел. Кукуруза моя сейчас уже криком кричит. А может, не в этом дело. Может, все дело в том — вам по секрету я могу признаться, — что меня обвели, но будь я неладен, если появлюсь тут завтра и признаюсь в этом при всем честном народе. Словом, не желаю. Так что меняемся. Солон. Твоя собака.

Солон поглядел на папу.

— А я теперь не знаю, стоит ли меняться.

— Ясно, — сказал папа. Топор засел в чурбаке. Папа начал выдергивать.

— Да погоди, — сказал Солон. — Оставь ты, к черту, свой топор. — Но папа уже занес топор и ждал, глядя на Солона. — Ты отдаешь мне полсобаки за полдня работы, — сказал Солон. — Свою половину собаки — за половину дня, которую ты должен отработать на дранке.

— И за два доллара, — сказал папа. — Как Таллу. Я тебе продаю по л собаки за два доллара, а ты приходишь завтра щепать дранку. Два доллара даешь сейчас, а утром я прихожу сюда с собакой, и ты мне показываешь расписку Талла касательно его половины.

— Мы с Таллом уже сговорились.

— Тем лучше, — сказал папа. — Значит, отдашь ему два доллара и получишь расписку без всякой канители.

— Талл придет завтра к церкви сдирать старую кровлю, — сказал Солон.

— Тем лучше, — сказал папа. — Тогда — вообще никакой канители с распиской. По дороге сюда остановишься у церкви. Талл ведь — не Гриер. Ему не надо ходить гвоздодер одалживать.

Солон вытащил кошелек, отсчитал папе два доллара, и они принялись за работу. И теперь было похоже, что они действительно хотят разделаться сегодня — не только Солон, но и Гомер, которому это было вроде бы ни к чему, и, главное, — папа, хотя он вообще отдал свою половину собаки, чтобы избавиться от работы, которую Солон посулил ему на завтра. Я уже не старался угнаться за ними; я просто складывал дранку.

Наконец Солон положил тесло и колотушку.

— Ну, друзья, — сказал он, — не знаю, как вы, а я полагаю, шабаш.

— Тем лучше, — сказал папа. — Тебе ведь решать, потому что сколько этих мозоле-часов, по-твоему, не хватает, столько и придется завтра на твою долю.

— Что да, то да, — сказал Солон. — А раз я жертвую церкви полтора дня вместо одного, как хотел сначала, думаю, мне не мешало бы пойти домой, заняться немного своими делами. — Он подобрал колотушку, тесло и топор, отошел к грузовику и встал, дожидаясь Гомера.

— Буду здесь утром с собакой, — сказал папа.

— А… конечно, — сказал Солон так, словно он совсем забыл про собаку или потерял к ней всякий интерес. Но продолжал стоять и, наверное, секунду спокойно и внимательно глядел на папу. — И с купчей на Таллову половину. Как ты сказал? — с ней никакой канители не будет. — Они с Гомером влезли в машину, и Солон завел мотор. Трудно сказать, что тут было. Как будто он нарочно торопился, чтобы папе не пришлось придумывать предлог или отговорку для того, чтобы сделать что-то или не сделать. — Молния потому, между прочим, называется молнией, что ей не надо два раза бить в одно место, — это я всегда понимал. И если, скажем, в человека ударила молния, то такая оплошность может случиться с каждым. А моя оплошность, думается, в том, что тучку-то я видел, да не распознал ее вовремя. До свидания.

— С собакой, — сказал папа.

— Конечно, — сказал Солон — и опять так, будто совсем о ней запамятовал. — С собакой.