– А я надеялась, что завтра мы сходим к ранней мессе все вместе. Пожалуйста, пойдем, Тони.

– Хорошо, мамуля, конечно, я пойду. Только давай тогда без двадцати пяти. Мне, разумеется, надо сходить очиститься от накопившихся за эти недели грехов.

Бокс-Бендер, как всегда при обсуждении религиозных дел, выглядел несколько смущенным. Он не привык к ним – к такой легкости в обращении с всевышним.

– Мысленно я буду с вами, – сказал он.

Затем Бокс-Бендер тоже поднялся и, спотыкаясь, пошел по саду во флигель. Анджела и Гай остались одни.

– Тони – прелестный мальчик, Анджела.

– Да, и так быстро военизировался, правда? Всего за несколько месяцев. Он ни капельки не боится отправки во Францию.

– Да, действительно. Да и бояться-то нечего.

– О, Гай, ты слишком молод, чтобы помнить это, а я ведь выросла во времена первой войны. Я одна из девушек – тех, что описаны в прочитанных тобою книгах, – которые танцевали с мужчинами, шедшими в смертельный бой. Я помню, как мы получили телеграмму о Джервейсе. Ты тогда был еще всего-навсего жадным до леденцов школьником. Я помню, как туда отправлялись первые партии. Никто из них не дожил до победы. Велики ли шансы у мальчиков в возрасте Тони, идущих теперь в самые первые бои? Я работала в госпитале, это ты помнишь. Поэтому-то я и не выношу, когда Тони начинает говорить о легкой, неопасной ране и о пребывании в окружении хорошеньких медсестер. Легких, неопасных ран не было. Все они были невероятно ужасными даже тогда, а теперь, я полагаю, люди выдумали еще более отвратительные газы и другие средства убийства. Он не представляет, какой будет эта война. Сейчас ведь нельзя даже надеяться, что его возьмут в плен. При кайзере немцы были все еще цивилизованными. Теперь же они могут сделать что угодно.

– Мне нечего сказать тебе, Анджела, за исключением того, что ты сама хорошо знаешь. Ведь не захочешь же ты, чтобы Тони оказался хоть немного другим. Неужели тебе понравилось, если бы Тони был одним из тех презренных мальчиков, которые, как я слышал, улизнули в Ирландию или Америку?

– Это совершенно немыслимо, конечно.

– А что же тогда?

– Да, я понимаю, все понимаю… Пора спать, пожалуй. Боюсь, что мы очень накурили здесь у тебя. Когда выключишь свет, можешь открыть окна. Слава богу, что Артур уже ушел. Я смогу воспользоваться фонариком, пробираясь по саду, без того, чтобы меня обвинили в умышленном привлечении «цеппелинов».

В эту ночь, долго не засыпая, предпочтя свежий воздух свету и поэтому отказавшись от чтения, Гай лежал и размышлял. Почему Тони? Что это за идиотская система, приносящая в жертву Тони и оставляющая в безопасности его, Гая? В Китае, когда кого-нибудь призывали в армию, было даже благородно нанимать бедного юношу и посылать его вместо себя. Тони сейчас полон любви и надежд. Он же, Гай, лишен всего, не имеет ничего, кроме нескольких высохших зернышек веры. Почему он не может поехать во Францию вместо Тони и получить эту легкую, неопасную рану или попасть к бесчеловечным, зверским тюремщикам?

Однако утром следующего дня, когда Гай опустился вместе с Анджелой и Тони на колени перед алтарем, он, кажется, получил ответ на свой вопрос словами мессы: Doinine non sum dignus[8].

Гай намеревался пробыть в семье Бокс-Бендеров два дня и только в понедельник поехать к своему отцу в Мэтчет. Вместо этого он уехал еще до завтрака в воскресенье, чтобы не мешать Анджеле своим присутствием в течение последних часов пребывания Тони дома. Гаю часто приходилось совершать такие поездки и в прежние времена. Бокс-Бендер, бывало, отправлял его на машине в Бристоль. А отец, как правило, высылал кого-нибудь встретить его на железнодорожной станции главной магистрали. Сейчас же, казалось, пришел в движение весь мир, и Гаю пришлось совершить утомительную поездку с несколькими пересадками на автобусы и поезда. Было уже далеко за полдень, когда он прибыл наконец на железнодорожную станцию Мэтчет и увидел на платформе поджидавшего отца вместе с его старой золотистой охотничьей собакой.

– Не знаю, куда пропал швейцар из отеля, – пожаловался мистер Краучбек. – Должен был подойти сюда. Я сказал ему, что потребуются его услуги. Но сейчас все уж очень заняты. Оставь чемодан здесь, я думаю, что швейцар встретится нам на пути.

Отец, сын и собака вышли на освещенные заходящим солнцем крутые улочки города.

Несмотря на разделяющие их сорок лет, между мистером Краучбеком и Гаем было много заметного сходства. Мистер Краучбек был чуть повыше, и его лицо выражало неиссякаемое добросердечие, которого так не хватало лицу Гая. «Скорее race[9], чем distingue[10]» – так определила очевидное обаяние мистера Краучбека его соседка по отелю «Морской берег» мисс Вейвесаур. В нем не было ничего ни от закоренелого денди, ни от светского гордеца, ни от капризного сноба. Он вовсе не был одним из тех, кого принято называть оригиналом. Он был простым, приветливым пожилым человеком, который каким-то чудом сохранял чувство юмора, даже больше, чем юмора, – непостижимого и уравновешенного веселья на протяжении всей своей жизни, много раз потрясавшейся, по мнению любого стороннего наблюдателя, крупными неудачами. Он, как и многие другие, родился при ярком солнечном свете и жил, чтобы стойко встретить сумерки. Он принадлежал к древнему аристократическому роду, с которым теперь мало кто считался и которому грозило вымирание. Только бог и Гай знали, какой большой и исключительной была фамильная гордость мистера Краучбека. Но он держал ее при себе. Гордость, которая часто рождается и растет, покрываясь колючками, несла на себе для мистера Краучбека только розы. Не имея никакого классового сознания, он представлял себе всю сложную социальную структуру своей страны, четко разделенной на две неравные и безошибочно определяемые части. С одной стороны находились Краучбеки и другие незаметные и не привлекающие к себе внимания, но объединенные древним происхождением семьи; с другой – остальная часть человечества: Вокс-Бендер, всякие герцоги (чье богатство образовалось в свое время из разграбленного монастырского имущества), Ллойд Джордж, Нивель Чемберлен и иже с ними. Мистер Краучбек не признавал ни одного монарха со времен Якова Второго. Это был не совсем здравый подход, но он порождал в добром сердце мистера Краучбека два редких качества: терпимость и покорность. Ибо ничего особого, считал он, нельзя хоть сколько-нибудь обоснованно ждать от третьего сословия; достаточно уже того, что некоторые из его представителей вели себя в отдельных случаях сравнительно хорошо. Что же касается самого мистера Краучбека, то любая его добродетель пришла к нему извне, без особых заслуг с его стороны, а все небольшие грехи и промахи этого человека лучших традиций были жестоко наказаны.

Он обладал и еще одним природным преимуществом перед Гаем: ему помогала жить память, в которой оседали только хорошие события и факты, а плохие быстро выветривались. Несмотря на все его горести и печали, у него было достаточно и радостей; последние сохранялись в его сознании всегда свежими и доступными. Он никогда не оплакивал потерю Брума и по-прежнему чувствовал себя живущим в этом имении, как когда-то в светлые годы отрочества и в годы ранней вознагражденной любви.