И постепенно, как мы увидим в следующих главах, англосаксы и франко-нормандцы сблизились; стремление обеих сторон к лингвистическому выживанию привело к созданию гибкого, адаптированного языка, в котором можно было изобретать или частично заимствовать слова, при этом не беспокоясь о том, правильно ли в предложении расставлены глагольные окончания или соблюден порядок слов и выдержан стиль (вот как в этом предложении). В результате возникла первичная форма того языка, который впоследствии стал английским.

Все это лишний раз доказывает, что Нормандское завоевание Англии было столь же знаковым событием с точки зрения лингвистики, как момент выхода на сушу первых амфибий. Каждый, кому доводилось увязнуть в трясине современной французской грамматики, способен оценить степень свободы английского языка. Завидуя этой раскрепощенности, французские грамматисты обязательно скажут вам, что английский — это язык нечистый, язык бастардов. Они, конечно, правы, и самое забавное то, что он обязан своим созданием Вильгельму, нормандскому бастарду, рожденному на земле нынешней Франции.

В конечном итоге Нормандское завоевание Англии обернулось неприятностями для французов, и уж конечно его никак нельзя считать победой Франции над Англией. Вильгельм сокрушил англосаксонский порядок, но сформировал новую нацию, которая переросла свой первоначальный статус нормандской колонии и стала серьезной независимой силой в Европе. Впоследствии язык этой нации тоже вышел за пределы Европы и распространился по всей планете, эволюционировал в британских колониях и послужил созданию культуры, которую французы ошибочно (и зачастую с упреком) называют «англосаксонской» — и которую Франция по привычке обвиняет в попытках задушить французскую литературу, кинематограф и конечно же французский язык.

Для Вильгельма, умирающего в агонии от ран, полученных в результате войны с Парижем, возможно, было бы некоторым утешением знать, что, создавая Англию, он посеял семена боли, которая тысячу лет будет мучить французов.

Под руководством великих — а подчас и откровенно ужасных — королей Англии (королевы все еще под запретом)

За те 250 лет, что разделяют смерть Вильгельма Завоевателя и Столетнюю войну, разумеется, произошло немало исторических событий. В конце концов, два с половиной века — это то время, что прошло между изобретением велосипеда и созданием атомной бомбы (да, по времени мы продвигаемся вперед, но это вовсе не означает, что мы прогрессируем).

В эти годы уместились и подписание Великой хартии вольностей[19], и убийство Томаса Бекета[20], и подвиги легендарных героев, таких как Ричард Львиное Сердце[21], Роберт I Брюс[22]и Робин Гуд (последний, конечно, в прямом смысле легендарный, поскольку существовал только в легенде).

Однако, помимо всего прочего, именно этого времени хватило Англии, в 1087 году представлявшей собой всего лишь нормандскую колонию, чтобы стать мощной державой, обладающей национальным самосознанием и способной отплатить и поражение не только своим бывшим колонизаторам, но и всей Франции.

Это был долгий процесс, поскольку англо-нормандские короли Англии по-прежнему считали себя герцогами Нормандии со вторым местом жительства в Лондоне, а Англию с ее крестьянами рассматривали как источник удовлетворения своих хобби, которые варьировались от уныло-привычной охоты за дичью и женскими телами до более экзотического времяпрепровождения вроде Крестовых походов в Средиземноморье (Ричард Львиное Сердце), архитектурных прихотей (Генрих III) и сооружения соломенных крыш (Эдуард II).

Но каждый король[23], правивший с 1087 по 1327 год, внес свой вклад в подготовку Англии к Столетней войне, хотя в некоторых случаях они делали это, казалось, неосознанно…

События развивались ни шатко ни валко во многом из-за того, что наследник Вильгельма первого оказался совсем уж никчемным правителем.

После смерти Завоевателя его старший сын, Роберт, получил в управление родную Нормандию. Англию же Вильгельм завещал среднему сыну, Вильгельму II, или Руфусу, как его называли из-за красного цвета лица. Да, в семейной лотерее Англия оказалась всего лишь утешительным призом.

Вильгельм Руфус страдал от хронического синдрома избалованного обладателя громкой фамилии и был кем-то вроде средневековой Пэрис Хилтон, имея такое же пристрастие к макияжу, нарядам и маленьким визгливым собачкам. За время своего короткого правления (1087–1100) он прославился тем, что устраивал шумные вечеринки в замках по всей Англии и душил граждан налогами, чтобы оплачивать роскошный стиль жизни. Он был настолько непопулярен, что, когда стрела, выпущенная из лука, «случайно» попала ему в легкое, оставив его умирать там, где он и упал, никто даже не потрудился начать расследование. Было даже что-то символическое в том, что Руфус умер во время охоты в Нью-Форест, на земле, где его отец провел в свое время этническую зачистку англосаксов.

Ходили слухи, что роковая стрела полетела в Руфуса по приказу его младшего брата, Генриха, которому по завещанию Вильгельма Завоевателя достались лишь деньги на покупку кое-какой земли. Генрих участвовал в той фатальной охоте и поспешно, без всяких видимых причин, покинул место действия незадолго до «несчастного случая».

Воспользовавшись тем, что английский трон остался вакантным, а старший брат, Роберт, находился в крестовом походе, Генрих немедленно вступил на престол как король Генрих I. Он оказался совершенно другим правителем. Как и Руфус, Генрих обожал кутежи и развлечения и, говорят, наплодил на стороне чуть ли не двадцать пять детей, но при этом отличался ученостью и политическим умом — неслучайно ему дали прозвище Боклерк, Грамотей в переводе с французского. Он первым осознал важность объединения двух главных народов Англии и женился на англосаксонке Идгит (в модернизированном варианте Эдит), потомке Альфреда Великого. Что интересно, их бракосочетание состоялось 11 ноября 1100 года — дата, несомненно, резонансная с точки зрения нумерологии, призванная придать особую значимость союзу, тем более в эпоху суеверия.