Приск тем временем уже бился с Эпикратом. Впрочем, бой был недолгим. Удар, блок, опять удар, и все кончено – клинок Приска вспорол полугреку горло. Еще двое пали под мечами Куки и Молчуна. Теперь операцией руководил хозяин. Бой близкий, когда не размахнуться, не ударить как следует. Как раз в духе римлян – они привыкли колоть, а не рубить, тем более что все, кроме Приска, захватили с собой гладиусы. То один, то другой их противник валился от раны, если и не смертельной, то очень опасной. Но все равно время работало против римлян. Рано или поздно римляне устанут и начнут пропускать удары. Рано или поздно, так думали фракийцы. Или не думали, а лезли вперед, прямиком на клинки.

Парнишка, сын Брисаиса, стал ворошить печь, чтобы набрать углей в медный ковш для воды, но Тиресий, сообразив, в чем дело, попросту пнул парня под зад, и тот влетел головой в раскаленный зев печи. В следующий миг недотепа выпал наружу, хватаясь руками за пылающие волосы и визжа от нестерпимой боли. Пол был земляной, рассыпанные угли лишь дымили, не в силах ничего поджечь.

Кто-то из варваров выбил ставню в оконце, от холодного воздуха огни в светильниках заколебались, заметались по стенам тени.

Никто не помнил, когда все переменилось. Просто в какой-то момент римляне обнаружили, что вот-вот сравняются числом с варварами. Несколько человек из нападавших были ранены – их можно было больше не брать в расчет: они либо сидели, привалившись к стене, либо лежали. Кто-то выл совсем по-волчьи (довольно жалобно), другой глухо стонал. Молчун перепрыгнул через термополиум и заколол Брисаиса.

После этого роли окончательно переменились: дичь стала охотником, нападавшие – добычей. Началось избиение: ни одного варвара из таверны нельзя было упустить, уничтожить придется всех – чтобы никто не мог предупредить своих о том, что римляне узнали день, когда даки-волки пожалуют из-за реки. Задача нелегкая, но выполнимая, тем более что хозяин приказал запереть таверну. Молчун, прыгая по столам, добрался до двери, заколол парня, что пытался вынуть замыкающий брус, и встал здесь, чтобы никто не выбрался наружу.

С каждым ударом римляне хмелели от крови. Били, резали, выполняя привычную работу, – ни одного лишнего движения. Молчун уже не просто разил, но и грыз зубами. Тиресий, оскользнувшись в крови, катался по полу, сцепившись с одним из «секачей». Никто из римлян уже не замечал ран, не слышал криков. Важно было одно: убить всех. И они убивали. Резали до тех пор, пока на ногах не остались лишь они – впятером. Все остальные лежали либо на полу, либо на столах и скамьях. Один распростерся прямо на термополиуме, уже не замечая жара печи.

Молчун обошел таверну и прирезал раненых, как режут скот – деловито и быстро, не мучая, не давая лишний раз крикнуть. С мертвых снял золотые браслеты, а они нашлись у всех, кроме сына хозяина.

– Что теперь? – спросил Кука, оглядывая побоище.

Он взял со стола кувшин с вином и принялся жадно пить.

Малыш сидел на скамье, закрыв лицо ладонями, стараясь не смотреть на убитых. В драке он был яростен, но лишь кончалась заварушка, как вид трупов вызывал у него дурноту, будто он заново переживал все эти смерти, будто впитывал огромным телом грядущий холод Аида. И он по-прежнему не мог видеть, как добивают раненых. Кука сунул в ладони Малыша кувшин с вином: мол, на, выпей. Тот взял, глотнул, и его вырвало.

В это время Приск выволок из задней комнаты двух женщин: уже немолодую тетку и девчонку лет тринадцати. Увидев повсюду кровь и мертвецов, они обнялись, да так и застыли, лишь вздрагивая, не то от слез, не то от ужаса. Верно, уже не чаяли уцелеть. Обе были явно из прислуги, скорее всего, рабыни.

– Надо прирезать, – решил Молчун.

Младшая взвизгнула, а старшая, оттолкнув девчонку, тут же принялась с готовностью задирать длинную юбку, обнажая крепкие белые бедра.

– Возьмем с собой в бург, – возразил Приск.

– С бабами возиться – только время терять. – Говоря это, Молчун обернул тетку лицом к стене, а сам пристроился сзади. Времени он в самом деле не терял.

– Возьмем в бург, – повторил Приск. – Или еще кровью не напились? Все равно нам придется туда возвращаться – за оружием. Предупредим наших, и тут же в лагерь. Теперь мы точно знаем, сколько осталось дней до вторжения и каков будет знак для тех, кто готов присягнуть Децебалу.

– Знак чего? – спросил Тиресий. – Бунта или просто покорности перед Децебалом?

– Восстания, – отозвался Приск. – За покорность не платят золотом.

– Молчун, кончай быстрее! – рявкнул Кука. – Нам отсюда выметаться пора. Я не хочу объяснять сирийцам, откуда здесь гора трупов. Берем с собой женщин и уходим.

Приск первый выбрался наружу через дверь кухни, хотя он-то был уверен: никто из ауксиллариев с дорожной станции не придет проверять, что за крики слышались в заведении Брисаиса, почему с утра такой шум? Странное любопытство караульного вкупе с напускным равнодушием сделалось теперь понятным: сирийцам наверняка заплатили за то, что фракийцы разберутся «со своими» – за конокрадство, воровство лодок или порченое зерно – одному Меркурию-жулику ведомо, какую причину придумал хозяин таверны. Бездельники-ауксилларии наверняка и мзду получили с Брисаиса. Что же, хитрый кабатчик сам свою смерть оплатил сполна.

Но все равно Кука прав – задерживаться в таверне не стоило. Не солдаты, так местные пожалуют.

Январь 855 года[32] от основания Рима. Берег Данубия между Новами и Эском

Сабиней родился на правом, римском берегу реки, здесь у него жили отец и старшие братья. Но не виделись они долгих десять лет. Десять или одиннадцать – прикидывал беглец по дороге? Выходило все-таки десять.

На дакийский берег еще мальчишкой он попал не по своей воле. Просто однажды к ним в деревню приехал суровый воин с непокорной гривой желтых волос и мрачным, истинно волчьим взглядом исподлобья. Он о чем-то долго беседовал с отцом, а потом гость подозвал Сабинея, положил ему руки на плечи и сказал: «Ты теперь мой сын».

Выяснилось, что желтоволосый – родной дядя Сабинея, звать его Таур, и так вышло (как именно, дядюшка рассказывать не стал), что вся семья его погибла. Оставшись один, вспомнил Таур о родственной крови, приехал просить одного из племянников себе в сыновья. Отец не отказал, выбор пал на младшего, Сабинея, своей дикостью и дерзостью парнишка мгновенно купил сердце заречного варвара.

«Настоящий волчонок, а вырастет из него матерый волчище!» – приговаривал желтоволосый Таур.

Сабиней с радостью согласился отправиться на другую сторону реки. О царстве Дакийском ходили рассказы самые удивительные. Будто на той стороне новый царь, прежнему не чета, и тот, кто ему служит, одним этим счастлив.

Дакия маленького волчонка не обманула. Дядя увез Сабинея в дивный таинственный край – где среди гор таились в земле опасные и роковые провалы, ведущие в лабиринты глубоких пещер, где ручьи обрушивались на камни шумными водопадами, где вода всегда холодна, солнце обжигает, ветер норовит столкнуть в пропасть, но где каждый день обещает что-то новое, дерзкое. С Тауром он жил в крепости на Красной скале,[33]что стерегла долину Лункани и подходы из долины Стрея и откуда видно было каждого, кто пытался пройти к столице Децебала Сармизегетузе с запада. Скала, на которой высилась крепость, в самом деле была красной – чудилось, что меж складок серого камня проступают капли крови, и вся скала сочится алым.