Зато Клод Изерли, который управлял самолетом, ни с кем не разговаривал в течение нескольких дней после взрыва, впал в депрессию, пытался покончить жизнь самоубийством и в итоге оказался в психиатрической клинике.

Итальянский физик Энрико Ферми, под руководством которого в сороковых годах XX века в США проводились работы по разработке атомных бомб, сброшенных позже на Хиросиму и Нагасаки, не чувствовал за собой никакой вины. Его не тронула даже информация о том, что его научная работа привела к гибели более двухсот десяти тысяч человек.

Для многих вина неразрывно связана с наказанием и раскаянием. Это еще одна независимая от культуры социальная норма, одинаково действующая как в языческих племенах Новой Гвинеи, так и в западных христианских цивилизациях.

Психологи, помогающие таким людям, как Маркус, подтверждают, что многие из их пациентов хотели бы понести наказание вплоть до тюремного заключения! Они считают, что это освободило бы их, частично или полностью, от чувства вины и мучительных угрызений совести. Немецкий исследователь психических расстройств Бургкхард Андерсон утверждает, что чувство вины — нечто большее, чем просто культурное явление, и, вероятно, имеет под собой эволюционную почву, которая таким образом помогает выжить виду. Если бы люди не страшились мук совести, соблюдение моральных норм обеспечивало бы только опасение быть пойманным с поличным. Люди воровали бы, насиловали и убивали, заботясь лишь о том, чтобы не было свидетелей их преступлений. И это могло бы привести к полному вымиранию вида.

Заложенное в нас эволюцией чувство вины не менее важно, чем чувство страха, которое вынуждает нас защищаться или убегать.

Маркус нервно закуривает очередную сигарету.

— Вчера я навестил родителей той девушки с марбургского маршрута, — говорит он. — Это невероятно несчастные, отчаявшиеся люди, которые не понимают, как могли не заметить, что происходит с дочерью. Меня они ни в чем не винят. Только себя…

Я никогда не любила Сайгон. Он какой-то французско-американско-нововьетнамско-испорченный. То, что этот город переименовали в Хошимин, еще ничего не значит. Это как если Лолиту окрестить Марией Магдалиной и ждать, что она мгновенно станет святой.

Если бы Иисус не проявил милосердия к Марии Магдалине, она, скорее всего, так бы и осталась блудницей.

Однако Хо Ши Мин, без сомнения, не был Иисусом, даже если многие вьетнамцы по-прежнему верят в его непогрешимость. Он был до мозга костей пропитан коммунистической идеологией, пропагандировал конфуцианство и с презрением относился ко всему, что связано с Иисусом. Трудно поверить, что когда-то я была готова посвятить ему жизнь. Но это к делу не относится.

Я родилась на севере страны, в Ханое. Там я жила и в определенном смысле живу до сих пор. В Сайгоне я только проживаю. Вот уже тридцать четыре года.

Прежде чем поселиться здесь, я два года жила недалеко отсюда — под землей, в Кути[5]. А до этого — в Гданьске. Там я тоже жила. Иногда мне кажется, что только там я жила по-настоящему.

У Тан блестящие глаза и миниатюрная, как у девочки, фигурка. Ее руки от запястий до плеч покрыты глубокими рубцами от ожогов. Трудно понять, сколько ей лет. Кожа на лбу и вокруг глаз гладкая. Короткие, черные, как смоль, волосы. Она свободно говорит по-польски, но с сильным акцентом. Когда служащий отеля подходит к нам с подносом, уставленным бокалами с вином, она закрывает глаза и поспешно прижимает к себе книгу, обернутую в коричневую бумагу, словно боится, что ее могут отобрать.

— Всем известно, что некоторые события оставляют в жизни такой глубокий след, что от него невозможно избавиться ни хирургически, ни химически, — говорит Тан. — Их не свести, как татуировку. Они остаются навсегда. Эти, у меня на руках, всего-навсего от «оранжа»[6]. Это не так страшно. Тогда все вокруг было оранжевым и казалось таким же привычным, как сейчас — смог от выхлопных газов мотороллеров и автомобилей в Сайгоне. У меня — всего лишь шрамы на руках. А у моих подруг, у которых нет следов от ожогов, из-за отравления «оранжем» родились уроды. Чтобы вьетнамские женщины не рожали будущих партизан, американцы либо сбрасывали на них бомбы, либо разбрызгивали «оранж». Я родила сына позже. Он нормальный. Здоровый, умный, любимый и… говорит по-польски. Я хотела родить его одному поляку. В Гданьске. У них с женой уже были две дочери, но он мечтал о сыне. В шестьдесят восьмом мне было двадцать. Я была здорова, верила в коммунизм и мечтала стать врачом. Я отправилась в Польшу поездом, через Китай, Монголию и Советский Союз и через три недели пути оказалась на Центральном вокзале Гданьска. В те годы в рамках «братской помощи» Польша принимала студентов из Вьетнама. В общежитии я чувствовала себя чужой, меня считали странной и называли «желтой». Наверное, вас это заденет, но поляки страшные расисты.

Он жил не в общежитии и годился мне в отцы. Работал хирургом и был доцентом на кафедре в медицинской академии. Он покорил меня умом и скромностью, я влюбилась, и он спал со мной. В перерывах между лекциями мы встречались в гостиницах, а когда не занимались любовью, он включал телевизор. В новостях показывали бомбардировки Вьетнама, и он, случалось, плакал. Он был странный — хирург и поэт одновременно, но явный неврастеник. Посмотрев новости, страшно ругался, выключал телевизор, пил водку из прямо из горлышка, а потом обо всем забывал. Он шептал мое имя, укладывал меня в постель и ласкал так, как если бы это было наше последнее свидание. Мужчина всегда должен ласкать женщину как в первый и последний раз. И целовал он меня так, словно это был наш последний поцелуй. На вокзале или в аэропорту. Через пять лет, тем же путем — через Советский Союз, Монголию и Китай — я вернулась в Ханой. Когда я уезжала с пропахшего мочой вокзала Гданьска, он меня не провожал. Возвращаясь на родину, я была уже не той, что раньше. Я была грустью, болью, одиночеством, а еще — грешной вьетнамской полькой. Я мысленно просила прощения у его жены, а потом, в поезде, читала вслух Галчиньского[7]. Начала в Тчеве[8], продолжила в Москве и читала до самого Ханоя. Как там…

Коль разлюбить меня потом

Тебе когда-то доведется,

Прошу, не говори о том —

Как Бог о том не говорит…[9]

— Чушь и безвкусица! Но тогда эти слова были для меня словно молитва. Я хотела быть с ним или умереть. Во Вьетнаме тогда было просто умереть. Через два месяца после возвращения в Ханой я проехала, прошла, проползла «тропой Хо Ши Мина»[10]через Лаос и Камбоджу в Сайгон, а оттуда — в Кути. Это более двух тысяч километров от моего дома. Просыпаясь в джунглях, я видела вокруг обгорелые трупы и огромные, больше, чем вся территория вокзала в Гданьске, воронки от бомб. Никогда не забуду, как впервые спустилась в тоннель в Кути. Госпиталь располагался на третьем уровне под землей. Молодой парень, стоящий у люка, назвал меня «польская пани доктор» и предложил мне попрощаться с солнцем, когда закрывал за мной люк. Я провела в кромешной темноте два года. Свет включали только на время операций. Надрезая скальпелем животы, спины, головы, я всегда мысленно слышала его голос. Он говорил по-польски: «Сделай все, чтобы они как можно меньше страдали, ведь это чьи-то сын или дочь». Я слышу этот голос до сих пор. Скажите, как сейчас выглядит вокзал в Гданьске? Расскажите мне про него по-польски, пожалуйста…