«Глаза мои к ней привыкли, а я – нет! – злился Артюр. – И эта дама тоже», – подумал он, поравнявшись с женщиной, которая брела с растерянным видом, свесив руки, разинув рот, медленно поворачивая голову вправо и влево и покачивая ею вверх и вниз. Артюр проследил за ее взглядом и понял, что она смотрит на огромную рельефную букву «М» над входом в метро, еле различимую на фоне жухлой осенней листвы старого платана.

Теперь он шел мимо начальной школы, и его внимание привлекли гуляющие во дворе дети. В чернобелой одежде они не такие хорошенькие, отметил про себя Артюр, так и кажется, будто на них форма, какую школьники носили в прежние времена. Тут ему пришло в голову, что дети, возможно, станут последними жителями Запада, еще успевшими поносить разноцветную одежду. Но что-то другое здесь было не так. У него возникло смутное ощущение большой неправильности. Мозг словно подсказывал ему: ну, расшевели свои нейронные связи, и ты поймешь. Артюр наблюдал за детьми, которые жались друг к дружке на расставленных по двору скамейках. Те, кому не нашлось места, чтобы сесть, медленно слонялись по школьной территории. В его слуховом нерве возбудилась электрическая активность, она распространилась по сети синапсов, достигла таламуса, затем – слуховой зоны коры головного мозга и, наконец, проявилась в сознании. И тогда Артюр уловил пение незнакомой птицы, сидевшей на ветке платана. Многие области его мозга охватила интенсивная электрическая и химическая активность – и внезапно до него дошло. Дети молчали! Все! Обычно двор по время переменки – это очаг децибелов. А сейчас ни один ребенок не кричит. Никто не бегает. Хуже того, осознал Артюр, и по спине у него пробежал легкий холодок – никто не играет.

* * *

Артюр пришел на безмолвную, добела раскаленную солнцем фабрику. И вместе с другими начал упаковывать в коробки все, что можно упаковать. Соланж заразительно вздыхала, и другие следом за ней. Будущие безработные сутулыми зомби брели по проходам. У всех одинаково ныло под ложечкой и в горле стоял комок, так что не сглотнуть. И даже старый радиоприемник давился звуками, выплевывая их в уши рабочим.

Представитель судебного надзора следил за тем, как идущие чередой скупщики разорившихся предприятий растаскивают все, что можно с выгодой перепродать. Рабочие без лишних слов разбирали станки; на наиболее современные, или, вернее, на наименее древние, нашлись покупатели. Теперь на них вроде бы будут изготавливать консервные банки. Остальное продавалось на вес. Клюзель был в бешенстве. Запасы карандашей даже за бесценок никто уже не брал.

И тогда он решился выпотрошить все коробки. Карандаши переработают в целлюлозу. А алюминиевые коробки в конце концов превратятся в кузова автомобилей. Соланж чувствовала себя так, будто оскверняет гробы.

Она собрала немногочисленных работников для последней групповой фотографии на фоне фабрики. Клюзель, который большую часть времени отсиживался в своем стеклянном кубе, увидел их через окно, поспешно сбежал по лестнице и внезапно замедлил шаг у выхода на парковочную площадку. Ему хотелось сфотографироваться вместе со своими рабочими, но он не очень понимал, будет ли он там к месту, и потому приближался с осторожностью.

Соланж помахала ему, подзывая. Клюзель, почувствовав себя увереннее, ради такого случая уложил на место свою длинную прядь и провел языком по деснам, проверяя, не застрял ли где обрывок салатного листика. Даже если он и серый, все равно на фотографии выйдет некрасиво.

– Вы как раз вовремя, господин Клюзель, снимите нас, – протягивая ему свой мобильный телефон, распорядилась она голосом, какого он за тридцать лет ни разу у нее не слышал.

Клюзель повиновался. Вымученно улыбаясь, он запечатлел десяток невеселых черно-белых улыбок.

Бывшему хозяину хотелось теперь сфотографироваться с ними вместе, но предложить им это он не осмелился. Соланж забрала свой мобильник, группа распалась и навсегда покинула фабрику – больше никто сюда не вернется.

* * *

Выходные никому радости не принесли. У всех во взглядах сквозили тревога и испуг. Как всегда в конце недели, Артюр вместо восьми часов на фабрике теперь столько же времени проводил в кафе QG на первом этаже дома, где он жил. В полдень он сидел на террасе и пил пиво. У ворот дома на той стороне улицы стояло такси. Глядя на темный кузов машины, он предположил, что она, должно быть, черная, ну или, по крайней мере, темно-синяя. И тут из дома вышли Луиза с Шарлоттой. Артюр перебежал улицу, чтобы подвести их к машине и распахнуть перед ними заднюю дверцу. Шарлотта и в черно-белом варианте была все такой же красивой. Он впервые видел ее так близко, и ростом она оказалась еще меньше, чем он думал, – на целую голову ниже его. Ее бархатистая кожа теперь выглядела белоснежной по контрасту с длинными, подстриженными лесенкой черными волосами, щеки усыпаны веснушками; все это придавало ей такой добродетельный вид – ни дать ни взять фарфоровая кукла в бледно-серых очках (яблочно-зеленые Артюру нравились больше).

Дочку можно было бы считать ее уменьшенной копией, если бы не более смуглая кожа и темные глаза, подчеркивавшие смешанное происхождение этой прелестной девочки.

– Спасибо, – с улыбкой поблагодарила Шарлотта.

– Очень приятно, – смешавшись, пробормотал Артюр, которому уже давно никто не улыбался.

Ему до смерти хотелось рассказать ей, что он живет напротив, что вот уже который месяц наблюдает за ней через окно, что он восхищен тем, как отважно она воспитывает ребенка одна, что он в ее полном распоряжении, если ей понадобится какая-нибудь помощь. Но он не издал больше ни звука, словно утратил саму способность завязывать разговор с женщиной на улице. Больше минуты он стоял, глядя вслед удалявшемуся такси, потом снова перешел улицу и вернулся в QG. Теперь ему только и оставалось, что заливать печаль пивом.

* * *

Шарлотта и Луиза остановились перед большим домом по соседству с парком Со. Люсьен, отец Шарлотты, ждал их на скамейке у ворот. Когда-то Люсьен был одним из лучших футбольных арбитров, природная уверенность в себе и неподкупная честность сделали его одним из самых уважаемых судей первой лиги чемпионата Франции. Он даже начал блестящую карьеру на международном уровне и великолепно провел несколько игр Кубка Европы. Звездный час настал, когда его пригласили судить матч на Кубке мира, но в тот день Люсьен из той точки на поле, где он находился, не разглядел, как аргентинский нападающий забил гол рукой. Его карьера получила размашистую оплеуху от провидения. Оплошность настолько выбила его из колеи, что он стал дуть в свисток по делу и без дела. И теперь, если он что и дул, то это хорошее вино – всякий раз, как подворачивался случай.

Люсьен, с его выпирающим животом и безупречно круглой лысой головой, напоминал небольшого снеговика с острым носом вместо морковки, блестящими черными глазками и неизменной широкой улыбкой. Этот снеговик опровергал физические законы – несмотря на необычайную пылкость, он все не таял.

Луиза бросилась к деду, широко раскинувшему руки ей навстречу.

– Как поживаешь, моя принцесса?