Метрдотель налил Матье мюскаде, легкого, искристого вина без запаха, и Матье стал пить медленно, маленькими глотками, полузакрыв глаза. Женщина, сидящая за одним из ближних столиков, стала разглядывать его не без зависти и не без удовольствия, как обычно смотрят на довольного жизнью зверя: так обычно смотрят со стороны на чужое счастье.

После двух чашек кофе, выпитых у солнечного окна, и множества добрых слов, высказанных весьма кстати ревностным Андре (он повел себя в высшей степени предупредительно после того, как Матье поведал ему о своих заботах), Матье решил уйти. Соня придет к себе домой не раньше чем через час: она уйдет из Дома моделей только тогда, когда сыграет перед клиентами все свои привычные роли. После того, как, высокомерно священнодействуя, Соня продефилирует походкой пресыщенной императрицы с соответствующим выражением лица, она отправится домой, чтобы разыгрывать там маленькую девочку, свернуться в клубочек на диване и начать жаловаться на жизнь детским голоском (как бы в наказание Матье за то, что у него никогда не было плюшевых зверушек). На протяжении последующих шести месяцев она сможет накупить их еще немало и, быть может, утешится ими после смерти своего Большого Медвежонка (таким прозвищем она недавно наградила Матье).

А пока, чем бы заняться? Идти в кино было просто невозможно: если пойти на драму, то совершенно исключено, что он вдруг заинтересуется мелкими неурядицами персонажей; если же ему попадется комедия, то вряд ли он окажется в состоянии воспринимать даже самые остроумные ходы и реплики. Абсолютно невозможно и даже немыслимо потратить столь драгоценное время на знакомство с творческой манерой кого бы то ни было из режиссеров. Более того, даже речи быть не может о фильмах «черной серии» или категории «Б», а также о бесконечной игре в джин-рамми. Ну а если пуститься в плавание в сторону Пруста, музеев или азартнейшего баккара? Тоже нет. Он отвергал мелкие развлечения, но его не интересовали и вещи крупномасштабные. Так что предстоящие шесть месяцев представлялись весьма забавными: жить предстояло на некоем промежуточном уровне. Нет-нет, на самом деле ему нужно только одно: после того как он обо всем расскажет обеим своим женщинам, ему надо будет выговориться наедине с собой. Уже давно сложилось так, что у Матье не хватало времени на самого себя, и он не мог не признать, что есть на свете странное удовольствие, странное при данных обстоятельствах, пусть даже непритязательное и непрочное, но зато утешительное. Вот именно: «утешительное». Ведь держался-то он хорошо; выдержки и терпения ему было не занимать, а излишней жалостью к себе он не страдал и потому мог оценить все попытки прямым или окольным путем докопаться до истины. Можно подумать, было заключено своего рода перемирие или достигнуто согласие между ранимым «я» и доносящимся сзади насмешливым эхом, словно позади целый набор лже-Матье Казавелей, каким-то образом возвращающих ему силы и жизнь. «Точно смерть оживит меня», – громко проговорил Матье, разговаривая сам с собой, и тотчас же разразился смехом из-за несерьезности и мелодраматичности этой формулы. И хотя он смеялся, разговаривая сам с собой, проходившие мимо пешеходы, к счастью, не оборачивались и не таращились на него с выпученными глазами. «По крайней мере, никто ничего не заметил», – вслух проговорил он, а возможно, ему уже становилось безразлично, что о нем подумают? Самое время.

Ну, ладно, если уж ему суждено стать сильным и уверенным в себе, то не исключено, что он станет человеком, трезво мыслящим, о ближайшем будущем в частности. Как ему в него вписаться? На каких условиях? О страданиях не может быть и речи. Матье сентиментальный и нежный, равно как и Матье – циник и бабник, к дуэту этих поочередно солирующих голосов, поселившихся в его оболочке, он прислушивался, находя их пикантными, – так вот, оба эти Матье были одинаково милы ему. По крайней мере, Матье казалось, что эти два воплощения, два простеньких его образа мало-помалу размываются под воздействием событий и заменяются силуэтом, изображением человека в профиль, вокруг которого свистят пули, но ни одна из них не попадает в цель. Человека изысканного и мягкого, который способен не обращать ни малейшего внимания на похвальбу или угрожающие выкрики, характерные для такого рода битв. Да, получалось, что на место Матье вставала некая его копия, – возможно, копия более точная или более соответствующая истине, чем исходная модель, а в данном случае и более соответствующая ситуации, чем все остальные копии.

Однако эта столь ловкая и скрытная личность явно трусит перед лицом заранее известных физических испытаний. Матье когда-то и сам принадлежал к числу тех, кто способен пройти пешком три километра с разбитой ногой, но устраивает жуткий крик, когда перед носом начинает крутиться оса. Страдания уже не за горами. Что тогда делать? И кого звать на помощь? Да, конечно, надо будет покончить с собой, но неужели совершать это придется в полном одиночестве?

И Матье вспомнил, как в юности он с двумя-тремя друзьями своего возраста обменялся серьезнейшими и недвусмысленнейшими клятвами. Они дали друг другу слово, что в случае неизлечимой болезни или полной инвалидности окажут друг другу необходимые услуги. Такой клятвой он, в частности, обменялся с обоими Дамбье в девятнадцать лет – с братом и сестрой Дамбье, неразлучными друзьями на протяжении двух лет. А потом Клод умерла, да еще от рака. Она умерла, как пишут в газетах, «после тяжелой и продолжительной болезни». И случилось это лет пять назад. В последнюю весну своей жизни Клод весила двадцать девять кило, лишилась волос, а в постели ее била непрекращающаяся дрожь. Ни брат ее, ни он, Матье, не рискнули предложить ей помощь, чтобы приблизить конец, ибо даже наедине с ними она строила планы на предстоящую зиму: снять шале, заняться делами… Короче говоря, она продолжала жить. Она жила, погружаясь в мир химер, которые, само собой, то успокаивали ее озадаченных и не находящих себе места близких, то рвали им душу. Последние четыре месяца Клод ужасно страдала, и Матье раз десять еле удерживался от того, чтобы выяснить у нее, сохраняет ли силу прежний уговор. А не сделал он этого потому, что такой вопрос означал бы на деле подтверждение того, что она умирает, в то время как она не желала, чтобы Матье об этом знал. А может быть, она не хотела, чтобы ей напоминали о прежней клятве. Ибо стоит в течение нескольких дней сжиться с идеей смерти, как умирать досрочно больше не хочется. На самом деле на самоубийство отведено судьбой очень мало времени. Смелость и ясность ума очень-очень быстро сменяются иллюзиями и надеждой. Во всяком случае, подумал Матье, надо не поддаваться достойной сожаления пошлости, банальной беспечности и успеть умереть еще до того, как возникает мысль плыть по течению и жить дальше.

Так что сегодня, в первый день, когда все предстало ясно, четко и без прикрас, возникло намерение ни в коем случае не встречаться лицом к лицу со смертью. И, быть может, как только наступят первые приступы непереносимой боли, они-то и покажут со всей ясностью, что следует сразу же отвергнуть и исключить. А когда этот день наступит, все должно быть под рукой, не следует подвергать испытанию свою решимость уйти из жизни, убеждая врача, или аптекаря, или торговца оружием, что они должны ему помочь. На худой конец, напомнил он себе, у него есть старое охотничье ружье… но он одолжил его шурину – и надо же быть таким дураком, чтобы потакать его просьбам, тем более тот только тем и живет, что выклянчивает все подряд! Надо ружье забрать. Есть великолепный предлог: уже сентябрь, и начинается сезон охоты.