Через семь дней пути, который привел их в самое сердце Венгрии, они оказались у какой-то деревушки, где их путь слился с большой дорогой, по которой двигался Аттила. Здесь им пришлось остановиться в ожидании вождя, потому что они были должны следовать за ним, а не впереди. Именно здесь они встретили другое римское посольство от императора Запада Валентиниана III, который поссорился с Аттилой из-за священных сосудов Сирмиума. Оказывается, в 441 году епископ Сирмиума, видя, что город оказался в окружении, собрал драгоценные столовые приборы, священную церковную утварь и тайно переслал их некоему Константиусу, галлу, в то время министру Аттилы. В случае падения города все это добро следовало использовать для выкупа — сперва епископа, а если он умрет, то и других пленников. Однако Константиус обманул доверие епископа и продал или заложил одно блюдо серебряных дел мастеру в Риме. Аттила услышал об этом, когда уже не мог добраться до Константиуса, и объявил все это добро своей добычей. Валентиниан послал посольство к Аттиле из Равенны именно в связи с этой печальной историей.

Разыгрался самый позорный спектакль. В этой маленькой деревушке послы двух императоров, Запада и Востока, дворов Константинополя и Равенны, Нового Рима и Старого, сидя в болоте, ждали, пока мимо них проследует дикарь, в караване которого им будет позволено следовать, униженно ожидая аудиенции. Конечно, Аттила лично и специально организовал такую встречу, и, когда он верхом подъезжал к своей столице, оба посольства, следуя за ним, глотали пыль из-под копыт его коня, а он мог радоваться тому изощренному оскорблению, которое нанес цивилизации, торжеству грубой силы над законом.

Свидетелем въезда Аттилы в его столицу был Приск. С наивным тщанием, которое явно свидетельствовало о его любопытстве и наблюдательности, он описал все подробности. Гунна встретила процессия девушек в белом, которые, окутанные длинными льняными покрывалами, выступали группами по семь человек, распевая свои песни. Их с обеих сторон сопровождали солидные матроны. Так они прошли ко дворцу, расположенному за домом главного министра Онегезия, где жена фаворита в окружении слуг и рабов ждала властителя, чтобы вручить ему чашу с вином, которую он великодушно согласился принять из ее рук. Четверо могучих гуннов подняли серебряный поднос с яствами, тоже предназначенными для вождя, и он отведал их, не слезая с коня. Затем он проследовал к себе. Максимину пришлось разбить свой лагерь между домом Онегезия и дворцом.

Это обширное строение господствовало над всем городом — хотя его можно было назвать и деревней — и заметно выделялось за счет своих высоких башен. Вокруг дворца было обширное отгороженное пространство, в пределах которого стояло много домов, принадлежащих вождю, его женам и детям. Всё, и ограда, и дома, было из дерева, отполированного и украшенного резьбой. Гарем был более скромным строением по сравнению с дворцом и не имел башен, но все его стены тоже были украшены резьбой. Недалеко от резиденции вождя стоял дом Онегезия, той же конструкции, но не такой большой и красивый. Рядом министр поставил интересную пристройку из камня — баню на римский манер. Выяснилось, что при разгроме Сирмиума в плен попал архитектор и Онегезий заставил его построить настоящую римскую «балнеа», что пленник и сделал с наивозможной поспешностью, надеясь, что обретет свободу. Камень доставляли из Паннонии, и он тут же шел в дело, но, когда строитель попросил дать ему свободу, Онегезий, убедившись, что никто из гуннов не понимает смысла этого строения, назначил его «балнеатором», и несчастному архитектору пришлось обслуживать баню, которую он сам и построил.

Когда Аттила вместе с императорскими посольствами появился в столице, Онегезий только что вернулся из важной поездки. Ему было поручено завершить завоевательный поход и по возвращении немедленно присоединиться к вождю, так что в первый день он не принял Максимина. Посол был полон беспокойства, с трудом сдерживал нетерпение и на следующий день с самого утра послал Приска с подарками ждать министра. Посланник обнаружил ворота закрытыми, при них никого не было, и, ожидая около дома пробуждения его обитателей, он, чтобы согреться в рассветном холодке, прохаживался вдоль него. Внезапно кто-то его приветствовал греческим обращением «Хайре!». «Привет!» — ответил он, как мы сказали бы «С добрым утром», удивившись цивилизованному языку в гуще варваров. Далее последовал один из самых интересных разговоров, о которых только есть записи. В нем шла речь о сравнении цивилизации и варварства, что в то время занимало многие умы. Приск наконец спросил незнакомца, как тот оказался среди варваров. «Почему ты спрашиваешь меня?» — ответил незнакомец. «Потому что ты говоришь по-гречески, как уроженец Греции», — объяснил Приск. Но незнакомец только засмеялся. «Да, — сказал он, — я в самом деле грек. Я прибыл по делам в Виминаций на Дунае, что в Мёзии, и жил там много лет. У меня была богатая жена. Но когда гунны ворвались в город, я потерял все свое состояние и стал рабом этого Онегезия, которого ты, похоже, ждешь. У гуннов есть такой обычай — самые богатые пленники достаются их знати. Вместе со своим новым хозяином я не без выгоды для себя принимал участие в войнах. Я воевал с римлянами и с варварами и купил себе свободу. Теперь я стал, гунном, моя новая жена из варваров, и у меня есть дети от нее; я часто гощу у Онегезия, и, честно говоря, мое нынешнее положение куда лучше прошлого. Ибо когда война завершена, тут можно жить без особых хлопот. Нас война кормит, а тех, кто живет под римским правлением, уничтожает. Те, кто под Римом, должны полагаться на других, которые обеспечат их безопасность, потому что закон запрещает иметь оружие даже для самозащиты, а те, кому разрешено воевать, часто становятся жертвами невежества и продажности своих же вождей. Но у римлян даже все беды войны ничто по сравнению с пороками мирного времени, с невыносимым налоговым бременем, с грабежами сборщиков податей и давлением власть имущих. А как может быть иначе, если существует один закон для богатых и другой — для бедных? Если богатый человек совершает преступление, он знает, как откупиться, но, если закон преступает бедняк, возможно, просто по невежеству, ибо не знаком с формальностями, — и с ним покончено. Справедливости можно добиться лишь за большую цену, а по моему мнению, это худшее из зол. Ты должен купить адвоката, чтобы он просил за тебя, но тот будет защищать тебя или поможет избежать приговора, лишь предварительно получив немалую сумму».

Так человек, покинувший цивилизацию, долго защищал себя и варваров, а когда наконец он замолчал, Приск попросил его терпеливо выслушать. То, что он защищает, это будущее, которое ожидает весь мир. Больше всего отступника возмущали римские законы и их применение, и именно на их защиту Приск встал первым делом. Он объяснил разницу между трудом и ответственностью, присущую цивилизации, структуру римского государства и общества, которое, по его словам, было разделено на три класса: те, кто создавал и проводил в жизнь законы, те, кто обеспечивал безопасность империи и общества, и те, кто возделывал землю. Он искренне и красноречиво защищал такое общественное устройство при всей его сложности, его логичность и ясность по сравнению с хаосом и анархией варваров. Он доказывал, что личность — это часть общества, и мы можем понимать и приветствовать его мнение о цивилизации. Даже отступник наконец растрогался. Рассветным утром, встававшим над этой землей гуннов, красноречие Приска заставило его вспомнить все, что он потерял, и, заплакав, он воскликнул: «Да, римский закон хорош, народное правление полно благородства, но гнусные чиновники все извратили!» Должно быть, он мог сказать еще больше, но тут появился слуга Онегезия, и Приск расстался с собеседником, чтобы никогда больше не встретить его.