– В некотором роде. Твой бессмертный отец был всего лишь военачальником в армии моего отца, пока тот не решил сделать его следующим фараоном. Но, чтобы стать истинным фараоном, ему пришлось жениться на мне, потому что только в наших, царских дочерей, жилах течет кровь бога. Мы носительницы царственности, и ни один мужчина не будет признан фараоном, пока не женится на дочери царя, чья мать происходила из царской семьи и чей отец был фараоном. И так будет всегда. В этом истина, часть Маат. Неферу-хебит обладает всей полнотой царской крови, а Тутмос лишь наполовину, по отцу, ведь вторая жена Мутнеферт всего лишь дочь благородного человека.

В словах Ахмес не было и намека на презрение, она говорила спокойно и деловито, как говорят о неизбежных фактах жизни.

– Твой отец еще не решил, кто будет его преемником, но, по всей видимости, им станет Тутмос, единственный царский сын. Если так, то придется Неферу выйти за него, чтобы сделать его фараоном.

– Но, мама, если в нас, женщинах… – тут ее мать улыбнулась, – …если в нас, женщинах, течет кровь царей, а мужчины должны жениться на нас, чтобы править, то зачем они вообще нам нужны? Почему мы не можем быть фараонами?

Напряженное раздумье, написанное на мордочке дочери, заставило Ахмес рассмеяться.

– Это тоже Маат. Только мужчины могут править. Ни одна женщина не может быть фараоном.

– А я буду.

И снова слова сами сорвались с ее уст помимо воли, и Хатшепсут почувствовала, как забилось сердце. Страх перед чем-то огромным, нависшим над ней подобно грозовой туче, вернулся, и она задрожала.

Ахмес сжала ее ледяные ладони в своих.

– У маленьких девочек большие мечты, дочка, и это только мечта. Ты никогда не будешь фараоном, и я хорошо знаю, что если бы ты подумала как следует о том, что это значит, то и сама никогда бы не захотела. Но даже если бы женщины могли править, что с того? Неферу ведь старше тебя. На престол взошла бы она.

– Она этого не хочет, – ответила Хатшепсут медленно. – Совсем. И никогда не захочет.

– Возвращайся за свой стол. – Поток вопросов утомил Ахмес. – У тебя уже, наверное, вся еда остыла. Когда Хетефрас вернется, я расскажу тебе, что с Неферу, а ты не беспокойся о ней. По-моему, она сильнее, чем кажется.

«А по-моему, нет», – подумала Хатшепсут, вставая. Ахмес, по-прежнему улыбаясь, вернулась к еде, а Хатшепсут отправилась в обратное странствие в свой угол. Проходя мимо Тутмоса, она поддалась внезапному порыву и опустилась рядом с ним на корточки.

– Ты все еще дуешься на меня, Тутмос?

– Оставь меня в покое, Хатшепсут, не видишь, я ем.

– Вижу, вижу. А хочешь, я тебе аппетит испорчу? Завтра утром отец придет на плац посмотреть, как ты там слоняешься.

– Сам знаю. Мать мне уже рассказала.

– Она здесь? Тутмос взмахнул рукой:

– Вон она. А теперь уходи. Мне и без тебя есть о чем подумать.

Вторая жена Мутнеферт, с ног до головы увешанная обожаемыми ею драгоценностями, самозабвенно уплетала за обе щеки. Еда всегда была ее слабостью, а теперь превратилась в настоящую страсть. Чувственные изгибы ее пышного тела, некогда привлекшие к ней внимание фараона, постепенно зарастали уродливыми жирными складками. Рядом с тоненькой и нежной Ахмес Мутнеферт казалась толстой и грубой, но смеяться она тем не менее не разучилась и умение наслаждаться жизнью тоже сохранила. Хатшепсут считала, что Мутнеферт глупа, и, усаживаясь на место, пожала плечами. Ох уж эти мужчины! Стоит ли вообще пытаться их понять? Еда у нее на тарелке остыла, и она оттолкнула ее в сторону.

– Принести вашему высочеству чего-нибудь горячего? – спросила ее рабыня.

Она отрицательно мотнула головой.

– Принеси мне пива.

– Но оно не понравится вашему высочеству.

– Раньше нравилось. И не указывай, сама знаю, что мне нравится, а что нет.

Глядя поверх стакана, она заметила, как в зал скользнула Хетефрас и, подойдя к матери, зашептала ей что-то на ухо. Ахмес кивнула и продолжала есть. «Значит, – подумала Хатшепсут, – ничего страшного не случилось». Менх и Юсер-Амон покончили с едой и теперь боролись на полу, катаясь между обедающими, а мать Менха опрокидывала стакан за стаканом, точно заправский солдат в кабаке. Никто не пел. У фараона болела голова. Музыканты по-прежнему негромко наигрывали, гости ели, пили и веселились, часы медленно текли. Наконец Хатшепсут, у которой от крепкого пива слегка закружилась голова, села, уткнув подбородок в ладони, и стала ждать, когда Нозме поглядит в ее сторону и сделает знак, что пора в кровать. Тут ее отец оттолкнул свой столик и поднялся. Все, кто еще мог, тоже встали и поклонились.

В несколько широких шагов он подошел к Хатшепсут и протянул ей руку:

– Пойдем, Хатшепсут. Пора нам поговорить. Да и спать тебе уже время. Вон у тебя круги под глазами. Нозме!

Женщина подбежала к ним.

– Пойдешь с нами.

И он вывел их в коридор, а в зале за их спинами снова зазвучала музыка.

Личная приемная фараона и его спальный покой были меблированы так же скудно, как и весь остальной дворец, но именно здесь находилось средоточие власти. Две статуи у входа – крытый золотом песчаник – грозно взирали на всех входящих. Между ними была дверь из кованой меди, украшенная изображением коронации Тутмоса, за ней открывался покой, по стенам которого, освещенным многочисленными светильниками из золота, прогуливались меж золотых деревьев серебряные боги, золотые птицы порхали с ветки на ветку, а желобчатые колонны взмывали к лазуритовому потолку. Золото было повсюду. Оно было священным даром богов, и из него отлили ложе фараона на четырех львиных лапах; в изголовье был изображен сам Амон, который, покровительственно улыбаясь, оберегал ночной покой своего сына. В углах покоя замерли на полушаге четыре каменных изваяния богов; золотые короны делали их выше, длинные тени статуй расчертили пространство пола. Неудивительно, что в такой комнате, как эта, сердце девочки наполнилось гордостью и страхом.

Тутмос опустился в золоченое кресло рядом с ложем и знаком велел дочери сесть. С минуту он разглядывал ее, окруженную ровным золотым сиянием, а она, слегка охмелев от пива, отвечала ему пристальным взглядом, от страха зажав ладошки меж смуглых коленок. Да и было чего бояться: бритая голова, широкие, мощные плечи, волевой, выступающий подбородок впечатляли.

– Хатшепсут, – сказал он наконец. От неожиданности она вздрогнула.

– Я намерен преподать тебе урок, который, я надеюсь, ты никогда не забудешь, а если забудешь, то горько пожалеешь об этом.

Он умолк, ожидая подобающего ответа, но, хотя рот девочки открылся, она не смогла выдавить ни звука, и он продолжал:

– Ежедневно и ежечасно тысячи людей знают, где я нахожусь и что делаю. Я говорю – они повинуются. Я умолкаю – они трепещут. Мое имя на устах у всех, начиная с ничтожнейшего из храмовых служек и заканчивая моими высокородными советниками, дворец непрерывно полнится слухами, предположениями, размышлениями о том, каким будет мой следующий шаг и каковы плоды моих раздумий. Заговоры, контрзаговоры, подозрения, мелкие интриги окружают меня изо дня в день. Но я фараон, и только мое слово приносит смерть или жизнь. Потому что у меня есть то, до чего им никогда не добраться, в этом и заключена власть.