Лионетта направила меня в один из проходов и остановила мягким прикосновением. Я почувствовала, как она отступила на шаг.

– Можешь открыть глаза.

Она стояла передо мной, в центре комнаты, почти идентичной моей. Но эта казалась более обжитой: на полке над кроватью стояли фигурки оригами, на кровати были одеяла и подушки, и туалет с душем и раковиной был завешен оранжевой шторкой. Из-под самой большой подушки торчал уголок книги, и под кроватью имелись выдвижные ящики.

– Как он тебя назвал?

– Майя, – меня передернуло, когда я впервые произнесла имя вслух. Вспомнилось, как он повторял его раз за разом, пока…

– Майя, – повторила Лионетта, придав имени новое звучание. – Теперь взгляни на себя, Майя.

Она взяла в руки зеркало, расположив его таким образом, чтобы я увидела отражение в зеркале позади себя.

Кожа на спине была еще розовая, с припухлостями в тех местах, куда краску нанесли недавно. Я знала, что рисунок станет светлее, когда сойдут струпья. По бокам, где платье имело вырезы, были видны отпечатки пальцев. Но ничто не мешало рассмотреть узор. Он был ужасен. Он был противен мне.

И он был прекрасен.

Верхние крылья были золотисто-коричневые, как волосы и глаза у Лионетты, с вкраплениями белого, черного и бронзового. Нижние – розовых и пурпурных полутонов с белыми и черными точками. Точность потрясающая, переход оттенков создавал эффект отдельных чешуек. Цвета насыщенные, сочные. Рисунок покрывал почти всю спину, от плеч и до самой талии. Крылья были узкие и вытянутые, их края слегка заходили мне на бока.

Мастерство исполнения было очевидным. Можно было как угодно относиться к Садовнику, но его талант не вызывал сомнений.

Я ненавидела этот рисунок, но он был великолепен.

В дверном проеме появилась еще одна девушка, очень миниатюрная. Но, судя по ее формам, это была далеко не девочка. Кожа белоснежная, без единого изъяна; черные вьющиеся волосы беспорядочно заколоты шпильками. Чуть вздернутый нос выглядел скорее мило, чем красиво. Внешность ее была не столь однозначна, но, как и все девушки, которых я видела в Саду, она была просто очаровательна.

Красота теряет смысл, если окружает тебя в избытке.

– Так это и есть новенькая? – Она плюхнулась на кровать и взяла маленькую подушку. – Ну, и как этот ублюдок назвал тебя?

– Он может услышать, – предостерегла Лионетта, но девушка лишь пожала плечами.

– Ну и ладно. Он не требует от нас любви. Ну, так как он назвал тебя?

– Майя, – ответили мы одновременно с Лионеттой, и имя это уже не так резало слух. Я подумала, что со временем, возможно, станет легче произносить его. А может, оно так и будет причинять мне страдания, как мелкий осколок, который нельзя просто вынуть пинцетом.

– Хм, нет так уж и плохо. Меня он назвал Блисс[3], – она закатила глаза и фыркнула. – Блисс! Как ему только в голову пришло?.. Ох, дай-ка посмотреть.

Она покрутила пальцем и в этот момент чем-то напомнила мне Хоуп. С этой мыслью я медленно повернулась к ней спиной.

– Неплохо. Во всяком случае, расцветка тебе идет. Надо посмотреть, что это за вид.

– Это Древесница западная[4], – вздохнула Лионетта. Я покосилась на нее, и она в ответ пожала плечами. – Надо же чем-то занять себя. Может, тогда это выглядит не так ужасно. Я – Червонец пятнистый.

– А я – Голубянка мексиканская, – добавила Блисс. – Выглядит довольно мило. Жутко, конечно, но смотреть меня ведь никто не заставляет. В любом случае, это просто имя. Он может звать нас А и Б, или по порядковым номерам, без разницы. Откликайся, но не делай вид, что оно стало частью тебя. Так будет легче.

– Легче?

– Ну да! Помни, кто ты на самом деле, и думай, будто играешь роль. Если начнешь воспринимать это как нечто свое, тебе грозит кризис идентичности. А кризис идентичности, как правило, ведет к нервному срыву. А нервный срыв в наших условиях ведет…

– Блисс.

– Что?.. Думаю, ей хватит духу. Она до сих пор не заплакала, а все мы знаем, что он делает, когда заканчивает рисунок.

Точно как Хоуп, только гораздо смышленее.

– Так к чему ведет нервный срыв?

– Пройдись по коридорам. Только не на полный желудок.

* * *

– Вы только что прошли по коридору, – напоминает Виктор.

– С закрытыми глазами.

– Так что же было в коридорах?

Вместо ответа Инара допивает остатки кофе и смотрит на него так, словно намекает, что ему следует знать, что к чему.

В наушнике снова раздается треск.

– Рамирес только что звонила из больницы, – говорит Эддисон. – Она отправит снимки тех, кого врачи позволят сфотографировать. Есть совпадения по спискам пропавших. Если считать тех, кто в морге, идентифицированы около половины девушек. Но у нас проблема.

– Что за проблема?

Инара внимательно смотрит на него.

– Одна из девушек из влиятельной семьи. Она называет себя Равенной, но отпечатки пальцев принадлежат Патрис Кингсли.

– Пропавшая дочь сенатора Кингсли?

Инара откидывается на спинку стула. Все это явно ее забавляет. Непонятно только, что тут может быть веселого. Ситуация грозит обернуться настоящим кошмаром.

– Сенатора уже поставили в известность? – спрашивает Виктор.

– Еще нет, – отвечает Эддисон. – Рамирес хотела сначала предупредить нас. Представь себе, Вик, с каким отчаянием сенатор Кингсли разыскивала свою дочь. Глупо рассчитывать, что она не вмешается в расследование.

А если это произойдет, о той конфиденциальности, какую они могли обеспечить этим девушкам, придется забыть. Их лица появятся во всех газетах от Восточного до Западного побережья. А Инара… Виктор устало трет глаза. Если сенатор узнает, что у них есть малейшие подозрения насчет этой девушки, она не успокоится, пока не будет выдвинуто обвинение.

– Передай Рамирес, чтобы молчала до последнего, – говорит он Эддисону. – Нам нужно время.

– Принял.

– Напомни, когда она пропала?

– Четыре с половиной года назад.

– Четыре с половиной года?

– Равенна, – произносит Инара, и Виктор переводит на нее взгляд. – Никто не забывает, сколько времени провел там.

– Почему?

– Это все меняет, верно? Если сенатор вмешается.