В 1784 году, как и в 1770 году — в том году, когда мы впервые ввели читателя в эту эпоху, — улица Сен-Клод была улицей почтенной, скупо освещенной — это правда — и довольно грязной — и это тоже правда; в своих трех-четырех домах она давала приют нескольким бедным рантье, нескольким бедным торговцам и еще нескольким беднякам, которых забыли внести в приходские списки.

Помимо этих трех-четырех домов, на углу бульвара все еще стояло величественное здание, которым улица Сен-Клод могла бы гордиться как аристократическим особняком, но это здание было самым закопченным, самым безмолвным и наиболее глухо заколоченным из всех домов квартала.

В самом деле, после пожара, который был в этом доме или, вернее, в части этого дома, Бальзамо исчез, никакого ремонта сделано не было, и особняк был заброшен.

А теперь посмотрим на прилегающий к маленькому садику, огороженному высокой стеной, высокий и узкий дом, который, подобно длинной белой башне, поднимается в глубину серо-голубого неба.

Постучимся в дверь и поднимемся по темной лестнице, которая кончается на пятом этаже, — там, где у нас есть дело. Простая лестница, приставленная к стене, ведет на последний этаж.

Дверь открыта; мы входим в темную, голую комнату; ее окно занавешено.

Она служит прихожей и сообщается со второй комнатой, меблировка и любая мелочь которой заслуживают самого пристального нашего внимания.

Доски вместо паркета, грубо размалеванные двери, три кресла белого дерева, обитые желтым бархатом, убогая софа, подушки которой колышатся под складками ткани — они съежились от старости.

Складки и дряблость — это морщины и расслабленность желтого старого кресла: оно шатается и блестит; отслужившее свой срок, оно подчиняется гостю вместо того, чтобы сопротивляться ему, и, когда оно побеждено, то есть когда гость уселся, оно испускает крики.

Два портрета, висящие на стене, привлекают внимание в первую очередь. Шандал и лампа — шандал на круглом столике о трех ножках, лампа на камине — соединяют огонь так, чтобы два портрета стали двумя источниками света.

Шапочка на голове, длинное, бледное лицо, тусклые глаза, остроконечная бородка, пышный плиссированный воротничок — общеизвестность первого портрета говорит сама за себя: это лицо живо напоминает Генриха III, короля Французского и Польского.

Под портретом можно прочитать надпись из черных букв на плохо позолоченной раме:

Генрих де Валуа

На другом портрете, рама которого была позолочена не столь давно и живопись на которой была столь же юной, сколь она устарела на первом, была изображена молодая женщина с черными глазами, с тонким прямым носом, с выдающимися скулами, с подозрительно Поджатыми губами. Она была причесана или, вернее, придавлена целым зданием из волос и шелка, так что рядом с ним шапочка Генриха III обретала такие же пропорции, как бугорок земли, взрытый кротом, рядом с пирамидой.

Под этим портретом — надпись такими же черными буквами:

Жанна де Валуа

И если читателю, который произвел осмотр потухшего очага, бедных сиамских занавесок над кроватью, покрытой пожелтевшей зеленой шелковой узорчатой тканью, угодно знать, какое отношение имеют эти портреты к обитателям шестого этажа, ему достаточно повернуться к дубовому столику: опершись на него левой рукой, просто одетая женщина пересматривает запечатанные письма и проверяет адреса.

Эта молодая женщина и есть оригинал портрета.

В трех шагах от нее, в полулюбопытствующей, полупочтительной позе стоит маленькая старушка-горничная шестидесяти лет, одетая как грезовская дуэнья [14], ждет и смотрит.

«Жанна де Валуа» — гласила надпись.

Но если эта дама была Валуа, как же, в таком случае, Генрих III, этот король-сибарит, этот плиссированный сластолюбец, даже на портрете выносил зрелище такой нищеты, если речь шла не только о женщине, принадлежавшей к его роду, но и носившей его имя?

К тому же дама с шестого этажа отнюдь не скрывала своего происхождения, да и внешность ее это подтверждала. У нее были маленькие кисти, которые она время от времени грела на груди. У нее были маленькие, тонкие, продолговатые ножки, обутые в бархатные, все еще кокетливые домашние туфельки.

Эта дама, хозяйка квартиры, все пересчитывала письма и перечитывала адреса.

Прочитав адрес, она что-то быстро подсчитывала.

— Госпожа де Мизери, — бормотала она, — первая дама, ведающая одеванием ее величества. Тут можно рассчитывать не больше, чем на шесть луидоров, — с этой стороны я уже кое-что получила, — сказала она со вздохом.

— Госпожа Патрике, горничная ее величества, — два луидора.

— Господин д'Ормесон — аудиенция.

— Господин де Калон — совет.

— Господин де Роан — визит. Мы постараемся, чтобы он нам его отдал, — со смехом прибавила молодая женщина.

— Итак, — продолжала она монотонно, — у нас верных восемь луидоров на неделю. Восемь луидоров, из которых три я должна отдать у нас в квартале.

— Теперь, — продолжала она, — поездки из Версаля в Париж и из Парижа в Версаль. Луидор на поездки Она внесла эту цифру в колонку расходов.

— Теперь: на жизнь на неделю — луидор. И опять записала:

— Туалеты, фиакры, чаевые швейцарам тех домов, куда я хожу с просьбами, — четыре луидора. И это все? Пересчитаем-ка еще раз.

Вдруг она прекратила свое занятие.

— Звонят! — сказала она.

Старуха побежала в переднюю, а ее госпожа, проворная, как белка, заняла место на софе в смиренной и грустной позе существа страдающего, но покорного.

Дуэнья открыла дверь: в передней послышался шепот.

Затем чистый и благозвучный, нежный, но с оттенком твердости голос произнес:

— Здесь живет ее сиятельство графиня де ла Мотт?

— Да, сударыня, но только она очень плохо себя чувствует и не может выйти.

Во время этого разговора, из которого мнимая больная не упустила ни звука, она взглянула в зеркало и увидела женщину, которая задала вопрос Клотильде, — женщину, которая, судя по ее облику, принадлежала к высшему сословию.

Она тотчас встала с софы и пересела в кресло, чтобы предоставить почетное место незнакомке.

В это время гостья повернулась лицом к лестничной площадке и сказала другой особе, остававшейся в тени:

— Вы можете войти, сударыня, это здесь. Дверь закрылась, и обе женщины — мы знаем, что они спрашивали, как пройти на улицу Сен-Клод, — очутились у графини де ла Мотт-Валуа.

— Как прикажете о вас доложить ее сиятельству? — спросила Клотильда, почтительно, но с любопытством поднося шандал к лицам женщин.

— Доложите: дама из благотворительного общества, — отвечала старшая.