Официальная «Triester Zeitung» от 16 февраля 1899 года по этому поводу замечала: «Живейший интерес вызывает в настоящее время ожесточенное противостояние между членом парламента доктором Грабмайром и группой Шёнерера-Вольфа. Господин Грабмайр поистине является украшением немецких левых. Среди множества посредственностей, которые в почтенном возрасте решили потопить общественную жизнь в радикализме, этот член парламента приятно удивляет не только широкими познаниями в юридической области, но и блестящим ораторским талантом. Идеальная форма его выступлений удачно избегает сухого академизма, что создает чувственную динамику в соединении с политическим темпераментом, классическим стилем и даже свободой выражений»[55].

Триестская газета замечает, что радикальные призывы приведут немецкий народ к печальным последствиям, и неизвестно, какой следует искать выход из этой тяжелой ситуации. Зато «украшению немецких левых» Грабмайру, как выяснилось, и это было известно. Он пишет, что главная мысль его речи исчерпывается одной фразой: «Единственный шанс на успех – это согласие между всеми лояльными, государственно мыслящими немцами»[56]. Хорошо знакомая фраза, многократно произносимая в политической истории, но лишенная всякого практического смысла. Призывы Грабмайра к «коллективной политической воле» и «выработке мирных соглашений» уже не действовали, и не мог опытный парламентарий этого не видеть. Однако его истинная позиция становится ясна, как только он переключается с народа на действующих политиков. Грабмайр покровительственно журит их за неспособность соблюсти свое публичное лицо, которое строится «на остроумии, умении приводить аргументы, вести себя, отвечать, поскольку каждый жест политика заметен окружающим»[57].

Одним словом, «встряхнитесь, господа, на вас смотрит вся Европа». Тирада Грабмайра о визуальной роли политика настолько прозрачно указывает на его собственные убеждения, ставящие красноречие, жесты, манеры и остроумие выше здравого смысла и реальности, что дальнейшие вопросы отпадают за ненадобностью.

Но никакая речь немыслима без выводов. И Грабмайр начал сворачивать свое пространное выступление, чтобы перейти к «трем необходимым условиям дальнейшего развития государства»: общественным гарантиям для немцев (каким, он не уточнил), пересмотру нынешнего большинства в парламенте (оно состояло из чехов) и… смещению правительства Туна, которое никого уже не удовлетворяет. Это было вовремя и хитроумно.

Напоминание о гарантиях для немцев было поклоном в сторону немецкого большинства в Тироле. Призыв пересмотреть чешское большинство в парламенте ничему не угрожал, поскольку на совещание в Мерано собрались отнюдь не чехи. А ругать Туна стало почти модным занятием, ведь его в тот момент уже не поддерживал ни один человек в здравом уме. И присутствующие вполне охотно согласились с этими пунктами, предложенными тирольским «цицероном».

На этом следовало бы остановиться, однако Грабмайр поистине превзошел себя: под конец он еще решил сделать изящный реверанс в сторону многочисленных австрийских католиков. Покритиковав радикальный лозунг «нелояльных» немцев «Долой Рим!», он заметил, что «такое смешение религии и политики, практикуемое радикалами, является предосудительным, поскольку оскорбляет чувства верующих . Почему это для немцев должно быть нечто иное, чем для поляков и чехов, словенцев и итальянцев?»

«Мы обязаны положить конец этому лозунгу, утверждающему, что мы враги церкви! – воскликнул Грабмайр. – Разве мы ее враги? Церковь тоже нуждается в свободе и правах, которые мы для себя требуем»[58].

Ответ на этот ораторский пассаж не заставил себя ждать. «Никто из уважающих себя немцев не подаст руки этому проправительственному клерикалу!» – воскликнуло «Восточно-немецкое обозрение» Карла Вольфа.

* * *

И сам Грабмайр, и его речи являются, в сущности, зеркалом всего австрийского парламентаризма. Однако, при всей возможной иронии в его адрес, Грабмайр – незаменимый комментатор событий. Хотя бы уже потому, что он был непосредственным свидетелем происходящего, причем типичным для своего времени свидетелем.

А к бунтующим «нелояльным» немцам в конце года присоединились еще и недовольные налогами муниципальные советы. Они обвинили Туна в злоупотреблении 14-м параграфом. 2 октября 1899 года граф Тун-Хоенштайн, не вынеся ударов со всех сторон, подал в отставку, а его место занял граф Клари.

Новый премьер Цислейтании граф Манфред Клари-Альдринген (30 мая 1852–12 февраля 1928) начал с того, что отменил распоряжения о языках и заявил о полной своей нейтральности в отношении всех партий и национальностей. Он вошел в залу и, сделав выразительное лицо, попросил партии с пониманием относиться к обстановке в стране и не нарушать порядка в парламенте.

«Выразительное лицо» для политика – это, прежде всего, не сантименты и страстные восклицания, а созидательное спокойствие и деловая сосредоточенность.

Именно так и выглядел Клари, сын богемского принца Эдмунда Морица и принцессы Елизаветы-Александрины фон Клари-Альдринген, урожденной французской графини де Фицкельмон, а также младший брат известного дипломата принца Зигфрида[59]. Даже в его назначении министр-президентом виделись семейные гены: дед Манфреда Клари, граф Шарль-Луи де Фицкельмон[60], был успешным вторым министр-президентом в правительстве князя Меттерниха.

Но столь блестящая наследственность не помогла новому премьер-министру. Клари усердно демонстрировал свою лояльность ко всем непримиримым группам. Он клятвенно заверил, что будет прибегать к параграфу 14 лишь в крайних случаях и только по экономическим вопросам.

– Но сам-то параграф не отменил, – усмехнулся в усы скептический эрцгерцог Ойген Габсбург-Австрийский, как всегда, наблюдавший за происходящим со стороны.

Правительство вновь старалось примирить чехов с немцами, но чехи начали обструкцию, и этот план оказался неосуществим. Поэтому, продержавшись рекордные по краткости три месяца, министерство Клари ушло в отставку в конце декабря того же 1899 года. Зато Клари было чем гордиться: он сдержал свое слово и ни разу не прибег к параграфу 14.